Захар Прилепин - Обитель
— Тише! Тише! Что за звук? Идут?
Всё ближе и ближе звучал нежнейший звон.
Грохнул засов.
В проёме дверей появились красноармеец и чекист в кожаной куртке. Чекист улыбался ласково и обнадёживающе, как сват. В руках у него был большой колокольчик, он так и звенел им, и никто не решился этот звон нарушить криком или словом.
Красноармеец взял за шкирку первого же стоявшего у дверей лагерника и дёрнул за собой.
Дверь закрылась.
Колокольчик пошёл в обратную сторону.
Все прислушивались, как будто это был чистый знак, суливший что-то неведомое.
Всякий понимал, что, пока звенит колокольчик, ничего не случится.
Колокольчик стих — и тут же раздался выстрел.
* * *Ночью похолодало: Артём, как и почти все в изоляторе, спал в несколько заходов: за час-другой замерзал так, что мутился разум.
Приходилось вставать и, толкаясь с другими лагерниками, ходить в полной темноте по кругу.
Снова ложился, снимал носки и как варежки приспосабливал их на руки. Снилось при этом, что растянул носок до такой степени, что забрался туда целиком — это был последний хороший сон этой ночью.
Скоро пришлось опять подниматься — стало втрое холоднее, хотя казалось — хуже не может быть.
«А если снег? — подумал Артём. — Сейчас ведь и минус одного нет, наверняка…»
Снова ходил по кругу.
Вернулись клопы, про которых Артём, после двенадцатой роты, успел забыть. Во второй их более-менее морили, в Йодпроме и на Лисьем острове — клопов не было вовсе.
Теперь клопы тревожили и помогали бороться со сном.
Кто-то, всё же закемарив на ходу, повалился на Артёма: он поймал спящего, хотел сразу избавиться от чужого человека, но вместо этого продержал его в руках чуть дольше — тёплый же.
Человек проснулся, толкнул Артёма в грудь.
«Главное — до утра, главное — до утра дотерпеть, — молил себе Артём, вышагивая. — Главное — до утра».
После третьего заплыва в дурной сон, вынесший Артёма в натуральное ледяное крошево, облепившее тело изнутри и снаружи, попытки поспать он уже не предпринимал. Ни ходьба по кругу, ни ужимки и прыжки не могли согреть до той степени, чтоб хватило воли улечься на свои нары. Чего там делать — околеть разве.
От холода забылась и боль в рёбрах, и расползшийся по лицу изуродованный нос, и покрытые волдырями руки, и выбитая челюсть, из-за которой любое, громко сказанное слово отдавалось в затылке, как будто в мозгах ворочалась рыбья кость.
Состояние к утру было такое, что если б Артёму предложили вернуться на допрос в кабинет Горшкова — он бы побежал туда бегом.
Оказалось, что хуже холода нет ничего — даже когда Горшков бил кулаком в самое лицо, Артём мог, как в обмороке, переждать, потом отползти в угол и вдруг, сквозь своё маломыслие и звериную, кровавым носом хлюпающую тоску, вспомнить, как обижался на Крапина с его дрыном — смех! Смех, да и только.
Холод же был страшнее и Ткачука, и Горшкова — про холод нельзя было пошутить, разум отказывался видеть в этом хоть что-то забавное, мир вокруг больше не ждал никаких ответов и надежд не оставлял.
Тело застывало и молило о любой хоть сколько-нибудь тёплой вещи, как о вечной жизни, — Артём и представить не мог, сколько бы отдал за горячую кружку кипятка… Вот эту самую вечную жизнь и отдал бы — даже не за кипяток, а просто за пустую горячую кружку.
Но потом появилось солнце, и он влез на свои нары, и пытался заманить к себе, на себя, внутрь себя хоть один луч.
К девяти часам принесли еды — тот самый кипяток и по три четверти фунта непропечённого хлеба.
Старостой вызвался быть Хасаев, ни один не выступил против.
Он разливал кипяток в несколько глиняных чашек, никто не подрался, не переругался, всем хватило.
Артём выпил, цедя каждый благодатный глоток, волшебную горячую воду, и потом съел без остатка хлеб, удерживая во рту каждый, мелко и с величайшим бережением отломанный мякиш, пока он не таял целиком.
Едва ли он согрелся — но кровь ожила и была благодарна Артёму и солнцу, которое наконец стало ощутимым, и даже вернулась боль в носу, в спине, в губах, в рёбрах, в затылке — но это ничего, это можно перетерпеть, это подживёт.
Вернулось зрение, слух, рассудок, способность улыбаться. Вечную жизнь он решил пока оставить при себе.
В боковых приделах, оказывается, имелись ещё и карцеры.
«…Туда-то, что ли, совсем голых сажают? — спрашивал себя Артём. — И не кормят вовсе?»
Параша имелась в месте Святого жертвенника — кадка с доской.
Артём посетил и это место. Возвращался оттуда, натирая больные бока кривыми своими пальцами, невыспавшийся, но всё равно повеселевший.
«А вот монах, который жил в норе, — ему каково было, — размышлял Артём. — Ему даже кипятка никто не приносил…»
Первую вещь, которую Артём понял на Секирке, — что работа, по крайней мере осенью, — вещь не самая страшная. Если б их сейчас выгнали на улицу — было бы куда проще.
Обращал на себя внимание один из старожилов Секирки, одетый в несколько рубах и подштанников, на распухшие свои ноги он накрутил крепко перевязанные портянки, одни на другие, как капуста.
Из его поведения Артём вывел другой секирский закон: спать лучше днём — оттого что днём теплее, а ночью двигаться и выживать.
Утром ни на минуту не ложившийся секирский старожил деловито, как лесник, обошёл все нары, трогая лбы и щёки ещё не поднявшихся штрафников. Иногда на него кричали: он молча отходил, ничего не отвечая.
Он караулил любую ночную смерть — случилась она и в эту ночь: один лагерник умер.
Однако про то, что любое, пусть и с мёртвого, бельё лучше, чем отсутствие всякого белья, догадался и Василий Петрович, который без лишних разговоров первым потянул с мёртвого соседа подштанники.
Картина была неприглядная, и Артём отвернулся.
Старожил, стоявший в головах у мертвеца и собиравшийся проделать ровно то же самое, невнятно выругался и попытался подштанники удержать.
Василий Петрович разогнулся, оставив бельё на коленях у мертвеца, сгрёб в свои жестяные пальцы лицо старожила и резко выпрямил руку — человек, вскинув ноги, упал на каменный пол, сильно ударившись затылком: проживший неделю или, может быть, месяц на Секирке, он оказался куда слабее, чем всего лишь два дня битый собиратель ягод с неприглядным прошлым.
Голова Василия Петровича подрагивала сейчас особенно заметно, но движения были злы, порывисты и уверенны. Он рывком извлёк из-за пояса ложку, присел, надавив на грудь упавшему коленом, и, прижав конец ложки к его зажмуренному глазу, пообещал:
— Только подойди ещё раз. Ослеплю, — и надавил.
