Александр Нежный - Там, где престол сатаны. Том 1
– Таковы они! – трубным голосом летящего со страшной вестью ангела провещал он.
Семя диавола, горе несут они земле, вместо пшеницы рождающей плевел! Горе несут народу, волки, напялившие овечьи шкуры! Горе несут стране, чьи храмы осквернили блудодеянием! Но в назидание ума и устрашение сердца вспомним судьбу Авуида и Надава, сынов Аароновых, Богом призванных к священству. Что соделал с ними Господь, Бог наш, Бог справедливый и Бог взыскивающий, когда вместо огня с жертвенника, огня святого и благовонного, принесли они перед Ним огонь другой, чуждый, которого Он не велел им, взятый ими по лености или по непотребному опьянению, может быть, из домашнего очага и дурно пахнущий бобовой похлебкой? Как наказал Он их? Впредь запретил священнодействовать? Уволил? Разжаловал в миряне? И сыновьям их, и сыновьям сынов их, и всему мужескому полу от семени их вплоть до десятого колена повелел ни под каким видом не приближаться ни к жертвеннику, ни к медному морю, ни к скинии, хранительнице Ковчега? О, нет. Священникам – особый суд! Ибо всегда начинается суд с дома Божия и служителей его. Вышел огонь от Господа, и сжег их, и умерли они пред лицем Господним. Сжег! Владыка потряс воздетыми кулаками. Без пощады! И слова не дав промолвить им, пусть в жалкое, но оправдание! Какая же тогда кара Небесная должна постигнуть наших попов, преступления которых стократ страшнее небрежности сынов Аароновых! Пот градом катил с лица архиерея. Он остановился, дабы перевести дух и утереться не первой свежести клетчатым платком.
– Так, отец! – прозвучал в наступившей тишине крепкий молодой мужской голос. – Они совесть вконец потеряли!
– Им не Иисус, а хлеба кус! – на всю церковь продребезжала стоявшая неподалеку от о. Александра согбенная старуха в двух шерстяных кофтах: зеленой сверху и красной под ней.
Высказывая накопившиеся обиды – кого ободрали за крестины; кого коршуны-певчие заставили дважды платить за отпевание: сначала выжиге за свечным ящиком, а после им самим в загребущие руки; к кому, сославшись на занятость, не поехал домой поп, хотя Христом-Господом его молили, вплоть до коленопреклонения перед ним, боровом толстобрюхим, чтобы исповедовал, причастил и честно отправил в последний путь, в страну неведомую рабу Божью Аграфену, изрядную молитвенницу и незлобивой души старушку, – желали владыке, дай Бог ему здоровья на многие лета, в подвиге своем уподобиться Спасителю и, взяв бич, безо всякой пощады гнать из храма торговцев всех мастей и званий. Архиерей попадется – и ему богоугодным вервием по жирным телесам!
– Архиереи-то и берут всех более! – зашумели в дальнем от о. Александра углу. – Прошлый год к нам на престол еле уговорили приехать, а явился – все ему не по нраву… Он развернулся – и был таков!
– Мало дали, – зло промолвил мастеровой по виду мужик в темной косоворотке и ровно приглаженными русыми волосами. – Я вот читал одну книжку священника Петрова Григория, и там ясно писано, что в первые века никаких архиереев и в помине не было! А были все братья и сестры!
– Золотые слова! – услышав, с прежней мощью поддержал его взбодрившийся после краткого отдыха своих голосовых связок владыка. – И священник Петров верно пишет, я его читал и всем вам его читать благословляю!
И, начертав перед собой десницей благословляющий крест, заключил свою проповедь словом о расколе. Страшное слово – раскол. («Р» пророкотало и «с» отозвалось скрытым разбойничьим посвистом.) Чуть что не так скажешь, не так Единому Богу помолишься и аллилуйю Ему возгласишь, к Троичной тайне со своим разумением подступишь – жди себе вот сюда (он крепко постучал себя кулаком по лбу) камень с анафемой. Шагай все в ряд, как солдаты в роте! Все с левой. А кто усомнился – почему-де начинать надо с левой, а не с правой, тому сей же час в рыло, Сибирь за двуперстное сложение или костер за письмо царю-батюшке с поучениями мистического свойства.
– Я вот, к примеру, в непрерывности благодати сомневаюсь – и сильно сомневаюсь! И кто я тогда, коли против рожна пру? Какое на мне клеймо поставить? Или, к примеру, тот же Тихон для меня не Патриарх. И в этаком-то случае по пятнадцатому правилу Константинопольского Двукратного собора кто я такой, дерзнувший прежде соборного решения имя Тихона не возносить и от общения с ним отступить? Раскольник, беззаконник и анафема, а вы меня своим архиереем именуете!
В храме зашумели.
– Сами они, батюшка-архиерей, раскольники, – истово крестясь и кланяясь, говорила согбенная старуха в двух кофтах.
Церковный народ был с ней заодно.
– Они там все фарисеи, не так ли? – требовательно обратился к о. Александру вдруг появившийся рядом с ним человек лет сорока в старом пиджаке, надетом прямо на нижнюю рубашку, застегнутую до самого горла на три белые пуговицы. – Я вообще полагаю… – он поманил к себе о. Александра и, предварительно оглянувшись, зашептал тому прямо в ухо. – Вы священник, я вижу. И вы Бога всем сердцем и всем разумением своим любите, я это тоже вижу. И вы, может быть, чувствуете, что грядет ужас стократ ужаснее уже с нами случившегося. Все останется, – шепнул он, быстрым движением руки обводя храм, – все: алтарь, иконы, вот этот запах из кадильницы, мне с детства моего раннего дороже и слаще всех запахов мира… Но Христа не будет. Его уже нет. Нашей ложью мы Его выгнали. Он здесь у нас тосковал, как в Гефсимании. И ушел. И новой земле поэтому не бывать, и небу, Иерусалиму новому, и Бог нам слезу с очей никогда не отрет!
«Он словно моего “Христа” читал!» – изумился о. Александр и вместо уместных в данном случае для священника слов, что отчаяние – грех, шепнул в ответ:
– Я вас понимаю.
На них зашикали. Все внимали епископу, который опять нелестно помянул Тихона, прилепив ему «контрреволюционера всея Руси». Пусть кроет нас раскольниками! Этого пугала теперь только церковные вороны боятся! Бывают в истории времена, когда единомыслие в делах веры есть преступление против Бога. Что же до соборности, которой так любит кичиться всякий православный простец и которая будто бы одна лишь способна дать окончательные ответы на мучительные вопросы, относящиеся, к примеру, к области взаимодействия Создателя и Им созданной твари, иными словами, к значительнейшей и существеннейшей части нашей жизни, то кстати тут будет припомнить одного из трех вселенских учителей православной церкви, святителя Григория Богослова, столь же мудрого, сколь и чувствительного ко всему, что своим вызывающим невежеством может оскорбить нравственность порядочного человека. Бог привел ему председательствовать на Константинопольском соборе, одном из Семи Вселенских, которые мы чтим как незамутненные источники истины и к определениям которых страшимся прикоснуться перстом.
– А надо бы, – усмехнулся епископ. – Чему Бог положил еще развиваться, они загнали в прокрустово ложе, завинтили и освятили. А нам, бедным, по их правилам жить.
Однако. Как же отозвался святитель о возглавляемом им соборе? В каких словах излил впечатления от собрания епископов Василию Великому, ближайшему другу своему? Не дрогнул ли перед резкостью выражений?
– Никак нет! – бодро отрапортовал архиерей, и по церкви пробежал смешок. Улыбнулся, хотя и не без смущения, о. Александр: не к лицу все-таки был старику в облачении и с панагией шутовской армейский тон. – Меня бранят, что вот-де, Антонин груб как мужик. И что мне в том зазорного?! Я и есть мужик. Я как мужик верю и как мужик за моего Христа кому хошь в зубы дам! – И он потряс здоровенным кулаком, чем вызвал у народа всеобщий одобрительный глас.
– Один ты, батюшка наш, за правду Христову стоять остался! – пронзительно прокричала пожилая тетка в черном платке, черной кофте и юбке тоже черной, и слитным гулом весь храм ее поддержал.
– Я груб?! А Григория Великого послушать, как он их крыл, весь собор освященный! Это, говорит, был не собор, а стадо галок. И хуже того: не собор, а буйная толпа! Поэтому, говорю вам, ничего не бойтесь. Бога бойтесь, и Его правду не оскверняйте. А раскол… – он махнул рукой. – Наш раскол есть дело честное. С дороги изгаженной, истоптанной, испохабленной мы уходим на свою твердую стезю. Тихон с революцией лукавит. Ему и капитальца надо у новой власти приобрести, да свою староцерковную невинность соблюсти… Невинность! – Архиерей покрутил головой. – Третий век, ежели не больше, как вавилонская блудница… Вином блуда своего опоили всю Россию, а теперь кричат, что их-де прижали! А мы говорим: если революция против церковных мерзостей – мы с ней. Если революция против продавших Христа бесчестных попов – мы с ней. Если революция взяла Христов бич, дабы очистить храм, – мы с ней.
И всякий раз вторил ему народ: «С ней… с ней… с ней».
Отец Александр молчал.
– Устал я, – вдруг пожаловался архиерей.
Все вокруг сочувственно вздохнули. Как не устать! Со всех сторон лезут тихоновские раки, все насквозь черные, с глазами, уповательно выпученными назад… Он снял клобук и вытер вспотевшую под ним голову, в каковую вечерами, в келье, забредают невеселые мысли. Днем ничего, днем служишь, крутишься, а вечерами, братья и сестры, тоска давит невыносимая. Умел бы пить – ей-Богу, наверняка запил бы горькую. Гляньте: обещан нам брачный пир Агнца. Церковь – Его Невеста. Но поразмыслим: с какой церковью заключит Он надмирный и вечный союз? С тихоновской? Вообразить страшно! На кой ляд беспорочному Агнцу эта, прости, Господи, старая, истасканная шлюха, блудившая с царями и вельможами, а в последнее время скатившаяся до хлыста Гришки Распутина? Может, с католической? А она разве годится Ему в Невесты, эта ворона, ищущая поживиться на всяком горе? У нас, в России, слышь, тоже закаркала… С протестантами? Да какой может быть с ними пир? Пир – это радость, веселье, умиление, а у них мухи от скуки дохнут. Явись, положим, какой-нибудь протестант в Кану Галилейскую – там все вино разом прокисло бы в трехдневные щи. С нашей, обновленческой? Да у нас, братья и сестры, ежели по чести, у самих всякой твари по паре. «Древлеапостольская церковь» – балаган из одного актера, Сашки Введенского.
