Факир Байкурт - Избранное
— Трудно, — лишь и проговорил в ответ господин Клаус. — Трудно.
Долго, чуть не с полчаса, он молчал, наконец объяснил:
— Въезд в нашу страну запрещен. Даже под видом туристов. Фирмы считают, что они уже достаточно обеспечены рабочей силой. У рабочих-иммигрантов — миллион детей. Это тоже источник рабочей силы.
Хайри понимающе глянул в лицо господину Клаусу.
— Конечно, это дело так просто не решается. Не можешь взять меня, возьми пару моих ребятишек. Хочешь, дам тебе двух девочек. Без всякого выкупа, задаром. Лишь бы от них избавиться, все легче будет. — В его глазах вспыхнула искорка надежды.
— Невозможно, — ответил господин Клаус. — Порядки у нас в Германии строгие. Нарушать закон никому не дозволено.
Хайри поднялся.
— Ну что ж, тогда прощай. Видно, нет нам спасения от бед. Одолели они нас. Пусть хоть кому-то живется получше.
В деревне Оваджик с помощью властей был организован оросительный кооператив. Понадеявшись, что получит от него воду, Хайри засеял все шесть своих полей картофелем. В Кырмалы один батман[122] приравнивают к восьми килограммам. Так вот, одних посадочных клубней ушло сто пятьдесят батманов. Эти клубни он занял в Гёкчели и Деликайа у своих товарищей, с которыми вместе служил в армии или охотился. Работала вся семья, пололи, мотыжили. В июле началась засуха. А воды для полива нет. Ближайшая речка — Кавак-дереси — высохла до дна.
Хайри кинулся в Оваджик.
— Помогите, дайте воды.
— Плати, — отвечают оваджикцы.
— И сколько вы берете?
— С членов кооператива — пять лир в час.
— Ну и мне дайте за пять.
— А за двадцать пять не хочешь?
— Почему?
— А вот потому. Ты же не член нашего кооператива.
— Могу вступить.
— Надо заплатить вступительный взнос.
— Заплачу.
— Мы уже подвели черту, — говорят оваджикцы.
— Поймите же, у меня картофель сохнет. Цветы осыпаются, листья пожухли. Помогите, умоляю, помогите.
— Теперь мы и по сорок берем.
— Почему?
— Опять «почему»? Да потому, что деньги ничего не стоят, обесценились.
— Тогда я отведу воду из верхних деревень.
— Нет, не отведешь. Все речки включены в нашу оросительную систему. Это раньше можно было отводить воду, а теперь запрещено.
— Вы тут, видно, совсем забыли о справедливости и милосердии. Неверные — и те лучше вас, получается.
— Ты нас с неверными не ровняй. Они живут припеваючи. А у нас житье трудное. Бесплатно нам ничего не дают, все за деньги. Не только за девушек, но и за вдов калым требуют, только раскошеливайся.
— Хай, Аллах! Что же мне теперь делать, горемыке? Горит мой картофель. Без полива ничего не уродится. Клубеньки так и останутся маленькими, что твои орешки. К кому же мне обратиться за помощью? Куда податься?
— Это дело твое, Хайри Джан. Отправляйся куда хочешь. Хоть в Германию.
— Не пускают.
— Тогда в Голландию.
— И туда не пускают.
— Поезжай в Бельгию, Францию.
— И там уже полно наших.
— Поезжай в Норвегию, Швецию, Швейцарию. Мало ли стран на свете.
— Нигде не принимают.
— Ну, и мы тебя принять не можем. Мы же не пророки, чтобы обо всех мусульманах заботиться. Так что возвращайся к себе домой. А на нас не обижайся: порядок есть порядок.
— Да что вам стоит дать мне воды, хоть на полдня. Не умрете же!
— Не умрем, конечно. Но уж если наше правление постановило: «Бесплатно воды никому не отпускать», мы ничего поделать не можем. Плати.
— Нет у меня денег.
— Ну и воды не будет.
— Совсем позабыл Аллах нас, бедняков. Только о богатеях и заботится. А они уж так зажрались — недоеденный хлеб на помойку выбрасывают.
Делать нечего, горько вздохнув, Хайри поплелся домой.
Его жена Фадиме — она прослышала, что две мотыжки заменяют один полив, — беспрестанно тяпала землю. Но пользы никакой не было. Листья картофеля на глазах сворачивались под палящими лучами солнца. Работая, Фадиме пела старинный плач:
Опустили деревья увядшие ветки.
Погорели мы, ах, погорели, соседки.
Но и от этого пользы не было.
«Что же мне теперь делать, куда податься?» — раздумывал Хайри, поглядывая на горы и на небеса, где не белело ни одного, даже крохотного облачка. Под ногами у него лежала раскаленная, вся в трещинах земля.
— Послушай, Хайри Джан, — заговорила Фадиме.
— Ну, слушаю.
— Кто построил эту плотину, чтобы собирать воду для орошения?
— Валлахи, не я. Я так не поступил бы с людьми.
— Кто же все-таки ее построил? Кто поставил вооруженных сторожей для ее охраны?
— Сама знаешь — правительство.
— Ну так поди и спроси правительство: не ради же одних этих живоглотов-оваджикцев построило оно такую огромную плотину?! Сколько деревень находится под ними! Сколько бедняков мыкаются без воды! Подай прошение. Мол, пропадают сто пятьдесят батманов посеянного картофеля, у хлебов колосья не наливаются. В прошлом году, напиши, мы собрали всего восемнадцать копен, еле до лета дотянули. А в нынешнем и того хуже, совсем пропадем. Напиши прошение и вручи каймакаму.
— Верно говоришь, Фадиме Джан. В нынешнем году у нас не будет ни зерна, ни соломы. Худы наши дела.
— Тогда не тяни, отправляйся.
— Верно говоришь. Так я и сделаю.
Жена собрала ему узелок с едой. Лег он пораньше, встал с первыми проблесками зари.
— Ишака не возьму, пойду пешком, — сказал он жене. — К вечеру постараюсь вернуться. Если не вернусь, ты уж пригляди за детьми — чтобы зверь какой не утащил или злой человек не обидел, — и, повесив на плечо торбу, тронулся в путь.
Часов у него не было, который час — то ли три, то ли четыре, — он не знал. Шел долго, очень долго. Солнце уже стояло высоко в небе. Скоро начнется обеденный перерыв во всех учреждениях и конторах. Наконец он добрался до ильче. В этом городишке он бывал всего несколько раз и плохо представлял себе, куда идти. Магазины и лавки переполнены людьми. Громко предлагают свой товар продавцы шербета и мороженого. В булочных выставлены поджаристые румяные хлебы. Из ресторанчиков доносится аппетитный запах жарящихся кебабов. Расположившись на стульях в тени деревьев, какие-то бездельники режутся в карты, домино и нарды. Хайри ни на кого не смотрел, даже головы не поворачивал, все шел и шел.
У канцелярии каймакама постоянно дежурили два жандарма. Появлялся и снова исчезал секретарь — Мустафа из Белорена. Пять-шесть крестьян дожидались своей очереди. Не успел Хайри Джан пристроиться к ним, звонок возвестил об обеденном перерыве. Каймакам в это время принимал нескольких крестьян из Бедиля.
— Не расстраивайся, — утешил Хайри один из жандармов. — Каймакам не уходит сразу по звонку. Ты еще успеешь побывать у него.
Вспомнив свою солдатскую службу, Хайри встал по стойке «вольно», выдвинув вперед левую ногу.
— Спасибо тебе, земляк, — поблагодарил он жандарма. — Видно, такая уж у нас доля — ждать и ждать. А потом ни с чем возвращаться…
Бедильцы вышли уже в половине первого.
— Заходи, — махнул жандарм.
Хайри провел ладонью по лицу, подправил усы и вошел. За накрытым стеклом столом восседал человечек в очках — это и был каймакам. С первого же взгляда на него Хайри потерял всякую надежду. «Какая может быть помощь от этого сморчка! — помрачнел он. И озлился на жену: — На кой черт я послушался ее совета, притащился сюда — да еще пешком. Вот он, каймакам, вот оно, наше правительство!» Опустив голову, он поздоровался с сидевшим за столом человечком.
Едва скользнув взглядом по вошедшему, каймакам сразу понял, что он из какой-то дальней деревни. Высокий, рослый и статный Хайри походил на орла: вот-вот раскинет трепещущие крылья и взмоет ввысь.
— Ну что там у тебя? — спросил он, растирая затекшие ноги.
— Не знаю, с чего начать, мой бей, мой эфенди… Правительство построило плотину для оваджикцев. А они не дают воду крестьянам из нижних деревень. Зато свои поля каждую неделю поливают. Картофель у нас горит. Что делать — ума не приложу. Уехал бы в Германию, да только наших сейчас туда не пускают. И с пшеницей плохо. В прошлом году малость еще собрали, а в нынешнем и того не будет. Не знаю, как тебе все это объяснить…
— Прошение принес?
— Зачем тебе прошение? Сними трубку да и распорядись: так, мол, и так.
— Без прошения я не могу заниматься твоим делом. Вон там, под чинарами, сидят писцы. Попроси их — напишут. — Каймакам нажал на кнопку звонка. Перед ним тут же вырос жандарм. Каймакам поменял очки и встал, а жандарм выпроводил просителя на улицу.
«Вот тебе и правительство!» — возмутился Хайри Джан и вновь недобрым словом помянул жену.
