Стив Тольц - Части целого
— Дайте мне поговорить с Анук!
— Извините, Джаспер, она вне досягаемости.
— Что это значит?
— В настоящий момент Анук путешествует.
— Где она?
— Мы полагаем, в Индии.
— Полагаете?
— Если честно, никто не знает, где она.
— Как это понимать?
— После авиакатастрофы она исчезла. Можете себе представить, сколько людей, как и вы, хотят с ней поговорить?
— Если она позвонит, передайте ей, что я дома и мне необходимо с ней связаться.
Я продиктовал номер телефона и повесил трубку. Зачем Анук занесло в Индию? Чтобы горевать не на виду у всех? Вполне понятно. Горевать на виду — хуже некуда. Анук отдавала себе отчет: если ты не истеричка и у тебя постоянно не течет по щекам тушь, тебя непременно сочтут убийцей.
Я чувствовал себя нереально и одиноко. Отец умер, Эдди умер, умерли неистребимые Рейнолд и Оскар, и ни одно из этих событий не способствовало тому, чтобы я ощутил себя живым. Я вообще ничего не ощущал, словно с головы до пят подвергся анестезии, и перестал различать грань между жизнью и смертью. А встав под душ, усомнился, что еще способен различать горячее и холодное.
Прошел всего один день моей новой жизни, а я ее уже ненавидел. Мне оставалось одно: постоянно мучиться от отвращения в этой отвратительной квартире. И я решил бежать. Но куда? За границу. Вспомнил свой давнишний план: бесцельно плыть сквозь время и пространство. Но для этого требовались деньги. А я совершенно не представлял, где и как их быстро добыть. Продать мне было нечего, кроме собственного времени и своей истории. И поскольку я не обладал коммерческой жилкой, то вполне отдавал себе отчет, что торговля своим временем не принесет мне ни на доллар больше минимальной зарплаты. Зато благодаря двум своим знаменитым родственникам мог рассчитывать на запредельную цену за свой рассказ. Можно было бы пойти по самому легкому пути, согласившись дать телеинтервью, но я никогда бы не сумел ужать историю в двадцать минут экранного времени. Нет, придется обратиться к перу — только так не останется сомнений, что все сказано правильно и ничто не упущено. Единственным шансом оставалось закончить начатую книгу, найти издателя и, получив щедрый аванс, поднять паруса. Таков был мой план. Я собрал странички, которые следователи, прочитав, приняли за чистый вымысел. Так, ну и куда же я продвинулся? Не слишком далеко. Предстояло написать еще очень много.
Я вышел в магазин купить пару пачек бумаги формата А4. Мне нравятся белые страницы — они словно уговаривают заполнить себя словами. Солнце на улице показалось мне похлопывающей по лицу ладошкой. Глядя на людей, я подумал: сколько же усилий требует жизнь! Теперь, когда у меня не осталось никого из близких, мне придется обратить кого-то из этих незнакомцев либо в друзей, либо в любовниц. Сколько необходимо стараний, если приходится постоянно начинать с нуля!
На улицах своего города я ощущал себя словно в чужой стране. Все еще сказывалось отравляющее влияние жизни за решеткой, и хотя я тянулся к отдельным людям, но до такой степени страшился толпы, что хотелось обнимать фонарные столбы. Чего я боялся? Мне никто не собирался делать ничего плохого. Скорее всего пугало безразличие. Упади я перед прохожим, все равно бы не подняли.
Я прошел мимо газетного киоска, и мое сердце оборвалось — все было облечено в печатные слова. Отца официально признали мертвым. Я решил не читать панегириков бульварных изданий. «Проходимец на том свете!» «Ура! Он скопытился!» «Конец денежного мешка!» За это не стоило платить доллар и двадцать центов. К тому же я все это слышал и раньше. Газетный киоск остался за спиной, а мне пришло в голову, что в заголовках было что-то нереальное, будто затянувшееся дежа-вю. Я не понимал, как это объяснить. Словно я оказался в конце чего-то такого, что раньше считал бесконечным, или в начале того, что, как готов был поклясться, началось уже давным-давно.
Следующие несколько дней я сидел у зарешеченного окна и без передышки писал. А когда представлял отвратительную, полную важности голову отца, покатывался со смеху и истерически хохотал до тех пор, пока соседи не начинали стучать в стену. Телефон не умолкал — по милости журналистов. Я не обращал внимания и три недели без устали писал: каждая страница — освобождение на волю очередного кошмара, от которого я избавлялся с глубоким облегчением.
Как-то вечером я лежал на диване и чувствовал, что сдвинут по фазе. У меня возникло ощущение, что веко утонуло в глазу. И в это время я услышал, как за стеной ссорятся соседи.
— Зачем ты это сделал? — кричала женщина.
— Видел такое по телевизору, — огрызался мужчина. — Шуток не понимаешь?
Я напрягал последние клетки мозга, пытаясь догадаться, что такого сделал отец семейства, когда раздался стук в дверь. Я ответил.
Гость обладал завидной осанкой. Это был молодой мужчина с ранней лысиной, в костюме в тонкую полоску. Он сообщил, что его зовут Гэйвин Лав, и я принял его информацию за чистую монету: не мог себе представить, чтобы кому-нибудь пришло в голову назвать себя Гэйвином Лавом, если это было его ненастоящее имя. Мужчина заявил, что он юрист, и от этого его утверждение — что он Гэйвин Лав — приобрело еще большую весомость. Он сказал, что я должен подписать несколько бумаг.
— Что за бумаги?
— Вещи вашего отца находятся в камере хранения на складе. Все они принадлежат вам. Только необходимо поставить подпись.
— А если я их не хочу?
— В каком смысле?
— Не хочу и не вижу причин что-либо подписывать.
— Ну… — Гэйвин Лав побледнел и неуверенно продолжал: — Тогда мне просто требуется ваша подпись.
— Это я уже понял. Но не уверен, что у меня есть желание ее ставить.
Его самообладание испарилось. Видимо, ему грозили неприятности.
— Мистер Дин, неужели вы не хотите получить наследство?
— А деньги я получу? Видите ли, деньги — это то, что мне реально необходимо.
— Боюсь, нет. Банковский счет вашего отца пуст. И все, что имело хоть какую-то ценность, распродано. Осталось лишь то, что…
— Ничего не стоит.
— Но стоит хотя бы того, чтобы на все это взглянуть. — Он старался говорить авторитетно.
— Что ж, пожалуй, — с сомнением протянул я, сам не понимая, зачем мучаю этого бедолагу. Поставил подпись и лишь потом осознал, что расписался «Каспер», но он как будто не заметил. — И где же эта камера хранения?
— Вот адрес. — Он подал мне клочок бумаги. — Если поедете сейчас, могу вас подвезти.
Мы оказались у правительственного здания, приютившегося рядом с мебельным складом и магазином оптовой торговли полуфабрикатами. У въезда на стоянку безраздельно распоряжался охранник в маленькой белой будке, который лишь немного приподнял перед нами деревянный шлагбаум. Гэйвин Лав опустил стекло.
— Это Джаспер Дин. Он приехал потребовать наследство отца.
— Я не собираюсь ничего требовать, — поправил я. — Только хочу бросить взгляд, что там такое лежит.
— Документы, — потребовал охранник.
Я достал водительские права и протянул ему. Охранник изучил документ, сравнивая лицо на фотографии с тем, что было приделано к моей голове. Они не очень походили одно на другое, но он все же вынес мне оправдательный приговор.
Мы подъехали к входу в здание.
— Это займет у вас какое-то время, — предположил мой спутник.
— Не беспокойтесь, я не прошу вас ждать.
Он пожелал мне удачи и, судя по его виду, гордился тем, что поступает так благородно. Плотный коротышка в серой форме открыл передо мной дверь. Его брюки были вздернуты выше, чем, по-моему, было принято.
— Чем могу служить?
— Вещи моего отца сложены в одной из ваших душных камер. Вот, пришел на них взглянуть.
— Его имя?
— Мартин Дин.
Глаза коротышки немного расширились, затем сузились. Он удалился в кабинет и появился с большим синим гроссбухом.
— Дин… Дин… камера номер…
— Один ноль один? — спросил я, вспомнив Оруэлла.
— Девяносто три, — ответил он. — Это сюда.
Он сел вместе со мной в лифт. Разговаривать нам было особенно не о чем, и мы оба смотрели, как на табло по очереди зажигаются номера этажей, и я заметил, что он тихо повторяет про себя каждый. На четвертом этаже мы вышли из кабины и направились по ярко освещенному коридору. Примерно в середине его коротышка остановился у двери:
— Здесь.
— Откуда вы знаете? Тут нет никаких номеров.
— Моя работа в том и заключается, чтобы знать, — ответил он.
Ничего себе, работенка! Служитель отпер замок и толкнул створку.
— Если хотите, можете закрыть за собой дверь.
— Сойдет и так, — кивнул я. Место было совсем не таким, чтобы появилось желание быть в нем запертым.
В помещении царил полумрак, и я, не сумев разглядеть, где оно кончается, представил, что камера распространяется до границ мироздания. Я не мог понять, как удалось поместить сюда все, что принадлежало отцу: книги, карты, лампы, фотографии, мебель, пустые рамки, портативный рентгеновский аппарат, спасательные жилеты, телескопы, старые фотоаппараты, книжные полки, трубки и мешки из-под картофеля с одеждой. Все помещение было заполнено вещами, которые лежали в полном беспорядке, — бумаги на полу, перевернутые пустые ящики шкафа. Власти явно искали зацепки, где найти хозяина этого хлама, и пытались выяснить, где он спрятал деньги. Каждый пыльный кубический метр был набит отцовским барахлом. У меня заныло сердце, когда я пробирался сквозь массу старья. Страх отца передался каждому предмету и никуда не исчез. Повсюду я ощущал его острое разочарование. И был раздавлен роившимися в его голове заблуждениями.
