Салман Рушди - Прощальный вздох мавра
Странно, однако, что это преступление, которое, как ни верти, было убийством, и убийством жестоким, единственным убийством, за которое я нес ответственность, – что оно так быстро ушло на периферию моего рассудка. Возможно, мое подсознание, подобно правоохранительным органам, оказалось во власти и под впечатлением подавляющей реальности взрывов, которая стерла все письмена с грифельной доски моей совести. А может быть, это отсутствие чувства вины – это нравственное отупение – было подарком мне от Бененхели.
Физически я тоже чувствовал себя в неком межеумочном положении, в краю остановившегося времени, под знаком закупоренных песочных часов или клепсидры, в которой перестала течь ртуть. Даже астма не так меня мучила; какая, думал я, удача для моих легких, что я попал здесь в единственный дом, где не курят, – ибо действительно в Бененхели везде, где бы я ни был, люди дымили как ненормальные. Чтобы избавиться от сигаретной вони, я шел на те увешанные колбасами улицы, где находились пекарни, кондитерские и мясные лавки; вдыхая сладкие ароматы мяса, теста и свежеиспеченного хлеба, я отдавал себя во власть непостижимых законов городка. Местный кузнец, главным занятием которого было изготовление цепей и наручников для авельянедской тюрьмы, кивал мне, как кивал всем проходящим, и выкрикивал по-испански с сильным местным акцентом: «Пока на воле гуляем, да? Поглядим, поглядим», – после чего он бренчал тяжелой цепью и разражался хохотом. Чем лучше я понимал испанский, тем дальше от «улицы паразитов» я забредал, благодаря чему мне удалось бросить несколько взглядов на другую ипостась Бененхели – городка, побежденного ходом истории, где ревнивцы в стоящих колом костюмах шпионили за своими невестами, убежденные, что эти невинные девушки им изменяют; где по ночам с громким цоканьем копыт давно умершие распутники проносились галопом по булыжной мостовой. Я начал понимать, почему Фелиситас и Ренегада Лариос проводят все вечера дома за закрытыми ставнями, тихо переговариваясь между собой, пока я в моей маленькой уютной комнатке штудирую испанские книжки.
x x x
В среду на пятой неделе моего пребывания в Бененхели я вернулся домой после прогулки, во время которой угловатая молодая одноногая женщина насильно сунула мне в руку кое-как отпечатанный листок с требованиями противников абортов, чья организация называлась «Пожалейте Невинных Крошек – революционный крестовый поход в защиту нерожденных христиан»; она пригласила меня на митинг. Я резко оборвал ее, но тут же ощутил наплыв воспоминаний о сестре Флореас, которая несла знамя «защитников жизни» в самые перенаселенные районы Бомбея и которая теперь пребывает там, где проблема нежелательной беременности вряд ли существует; милая моя фанатичка Минни, теперь, надеюсь, ты счастлива… и еще я подумал о моем тренере по боксу, об одноногом, как эта женщина, Ламбаджане Чандивале Боркаре и его попугае Тоте, которого я всегда недолюбливал и который бесследно исчез во время бомбейских взрывов. Размышляя о пропавшей птице, я почувствовал прилив ностальгии и горя и заплакал прямо на улице, сильно удивив молодую активистку, которая немедленно ретировалась к своим соратникам, в логово ПНК.
Таким образом, Мавр, вернувшийся к сестрам Лариос в их маленький домик на Calle de Miradores, был уже другим человеком, возвращенным силою случайного совпадения в мир чувств и страданий. Переживания, так долго спавшие во мне, омывали меня мощным потоком. Однако прежде, чем я смог сказать об этой перемене своим домохозяйкам, они наперебой затараторили, спеша сообщить мне, что украденные картины наконец прибыли, как я и ожидал, в «малую Альгамбру».
– Приехал грузовик… – начала Ренегада.
– …глухой-глухой ночью, как раз под нашими окнами прогрохотал… – перебила ее Фелиситас.
– …я закуталась в ребосо и выбежала…
– …и я тоже…
– …и мы увидели, как открылись ворота большого дома и грузовик…
– …въехал внутрь…
– …а сегодня камины были полны деревянных обломков…
– …похожих на куски упаковочных ящиков – ну, вы понимаете…
– …он, наверно, всю ночь их разбирал!..
– …а в мусоре были кучи этого белого материала…
– …который дети любят кидать в огонь, чтобы хлопало…
– …пенопласта, вот…
– …да, и пенопласт там был, и волнистый картон, и железная лента…
– …значит, грузовик привез что-то крупное в упаковке, как же иначе?
Полной уверенности, конечно, не было, но я не мог в этом городке неясностей рассчитывать на большее. В первый раз за все время я начал размышлять о том, как пройдет моя встреча с Васко Мирандой. Когда-то, ребенком, я любил сидеть у его ног; но теперь, когда мы оба состарились, нам, можно сказать, предстояло сразиться за женщину, и сражение не обещало быть менее яростным из-за того, что женщина уже умерла.
Пора было думать о дальнейшем.
– Раз он не хочет меня видеть, придется вам провести меня туда тайком, – сказал я сестрам Лариос. – Другого пути я не вижу.
На рассвете следующего дня, когда солнечный свет лишь еле заметно коснулся вершин дальних гор, я отправился с Ренегадой Лариос к месту ее работы. Фелиситас, более полнотелая из двух, дала мне свою самую широкую черную юбку и блузку. На ногах у меня были безликие каучуковые сандалии, купленные в испанской части городка. Согнув в локте правую руку, я нес на ней корзину с моей собственной одеждой, скрытой под кучей тряпок, губок и флаконов; мой увечный кулак и моя голова были скрыты под ребосо, которое я крепко придерживал левой рукой.
– Не слишком-то вы похожи на женщину, – сказала Фелиситас Лариос, оглядывая меня своим, как всегда, критическим взором. – Хорошо, что еще темно и идти недалеко. Чуть пригнитесь и делайте шаги покороче. Будь что будет! Ради вас мы рискуем нашим заработком – надеюсь, вы это чувствуете.
– Ради вашей покойной матери, – поправила Ренегада единокровную сестру. – Наши матери тоже умерли. Поэтому мы вас понимаем.
– Оставляю пса на ваше попечение, – сказал я Фелиситас. – Особых хлопот с ним не будет.
– Это уж точно, – отозвалась она ворчливо. – Как только вы выйдете за дверь, он окажется вот в этом чулане, и не воображайте, что он высунет оттуда нос до вашего возвращения. Мы тут не настолько сошли с ума, чтобы выгуливать чучело собаки.
Я попрощался с Джавахарлалом. Он, как и я, проделал долгий путь и, конечно, заслуживал под конец лучшей участи, чем чулан в чужой стране. Но чему быть, того не миновать. Я отправлялся выяснять отношения с Васко Мирандой, и Джавахарлалу предстояло стать всего-навсего еще одним брошенным андалусским псом.
x x x
Мой первый в жизни опыт пребывания в женской одежде напомнил мне историю о том, как Айриш да Гама облачился в свадебное платье своей жены и отправился развратничать в обществе Принца Генриха-мореплавателя; какой, однако, упадок, насколько обыденнее выглядела эта темная ткань, чем сказочный наряд Айриша, и насколько менее приспособлен я был к такому переодеванию! Когда мы пошли, Ренегада Лариос сказала мне, что бывший мэр городка – тот самый человек, который теперь, безымянный и одинокий, целыми днями сидит и пьет кофе на «улице паразитов» – когда-то был вынужден идти по этим улицам в платье своей бабушки, потому что под конец его заточения их дом был назначен к сносу и семье пришлось переехать. Так что, помимо прецедента в семье, у меня нашелся предшественник среди местных жителей.
