Василий Аксенов - Кесарево свечение
МСТИСЛАВ ИГОРЕВИЧ (глухо). Значит, ты замечала.
НАТАЛЬЯ АРДАЛЬОНОВНА (в отчаянии). Как я могла не заметить? Быть может, уши меня подводят, но обоняние пока не отказало. (Пауза). Мне горько не меньше, чем тебе.
МСТИСЛАВ ИГОРЕВИЧ. Не ври! Ты замечала и ни разу не сказала об этом ни мне, ни Дому. Ты берегла это для подходящего момента, чтобы сделать мне побольнее. Ты — хамка!
НАТАЛЬЯ АРДАЛЬОНОВНА. Я — хамка? Женщина Двух Столетий — хамка?! Это ты, ты, ты — хам, хоть и Воссоздатель Воздуха!
Мстислав Игоревич швыряет в нее миску с гаркашей. Мажет. Наталья Ардальоновна запускает в него горшочком с витпуди. Попадает в цель. Мстислав Игоревич валится на пол.
МСТИСЛАВ ИГОРЕВИЧ (хрипит и пузырится слюной). Ненавижу, ненавижу, ненавижу! Сдохни, сдохни, сдохни!
НАТАЛЬЯ АРДАЛЬОНОВНА (в виде гнусной карги). Сдохни сам! Сдохни сам! Сдохни сам!
ДОМ. Вы слишком далеко зашли в своей любви, дорогие хозяева. По инструкции, мне нужно сейчас применить PhB, Philosophical Blanket.
На конвульсирующие тела опадает сверху мягкое «философское покрывало».
Судороги прекращаются. Молчание. После молчания.
НАТАЛЬЯ АРДАЛЬОНОВНА. Мой любимый, мой несчастный мальчик. Я чувствую к тебе такое пронзительное сострадание. Твоя боль становится моей болью.
МСТИСЛАВ ИГОРЕВИЧ. А твоя — моей. Девочка моя, любимая, как я мог швырнуть в тебя гаркашей? Это все судороги древнего возраста, когда любовь иной раз превращается в свою противоположность. Так было у Дали и Гала — помнишь, мы читали? Они обожали друг друга всю жизнь, а в старости иной раз швыряли друг в друга предметы.
НАТАЛЬЯ АРДАЛЬОНОВНА. Вцеплялись друг другу в волосы. Кричали: ненавижу, сдохни! А ведь никто в мире не знал такой любви, как они.
МСТИСЛАВ ИГОРЕВИЧ. Пока мы с тобой не встретились в 1988 году в гребном клубе. Слава Богу, что наш незаменимый Дом, а через него и сам Овал, возвращают нас к нашей сути, к любви.
НАТАЛЬЯ АРДАЛЬОНОВНА. Ты странно говоришь, роднульча. Слава Богу, что Овал… Разве Овал — это не Бог?
МСТИСЛАВ ИГОРЕВИЧ. Дом, скажи, Овал — это Бог?
ДОМ (сдержанно). Не знаю.
НАТАЛЬЯ АРДАЛЬОНОВНА. Ты просто не хочешь говорить на эту тему. Дом, сохраняешь какой-то неведомый нам этикет. А вот мне иногда кажется, что Овал проникает в такие мои глубины, о которых я и сама не имею понятия. В конце концов, разве не он сотворил все, что нас сейчас окружает, — все эти говорящие дома-психиатры, все эти комбинации жэ-эсов, вирту-брузин, транс-орбиты; разве не он? (Вылезает из-под «филпока»).
МСТИСЛАВ ИГОРЕВИЧ (вылезает из-под «филпока»). Конечно, Овал все знает о нас, но тот, что выше всего, Бог, не знает о нас ничего. Ничего, кроме любви к нам, ко всем и к каждому в отдельности, и вот это. и означает Божье все. Сейчас я почти уверен, роднульча, что те демиурги Хнум и Птах сошли к нам в Лиссабоне — помнишь, в конце века? — с Овала. Да и все твои глюки молодых лет, все эти флюоресцирующие блики — ты еще называла их холозагорами и олеожарами — приходили к тебе с Овала, который неумолимо приближался. Что касается меня, то я просто уверен, что тот неотразимый и весьма весомый фантом, что скатился с лыжного спуска в Нью-Гемпшире и был принят как новый ревизор, как «Настоящий Бенни Мендел», явился с Овала. Не зря он старался организовать хаотическое мельтешение людей в идеальную «немую сцену». Знаешь, мне иногда кажется, что явление Овала — это знак того, что на данном уровне небес подготавливается наш Апокалипсис. Отсюда и весь этот бесконечный сонм новинок, открытий, изобретений последних трех столетий, все эти пересечения границ немыслимого, непознаваемого. Особенно это последнее изобретение супер-вирту, на которое мы подписались за жуткие деньги, эти «Интересные Встречи», от которых крыша может поехать, — контакты с давно усопшими.
НАТАЛЬЯ АРДАЛЬОНОВНА (весело). Послушай, Славка, давай как-нибудь, ну, конечно, после того как завершится наша нынешняя серия, пригласим Сальвадора Дали и эту Лену Гала Дьяконову. Интересно будет поделиться опытом по части бросания предметов в любимое существо.
МСТИСЛАВ ИГОРЕВИЧ. Ты же знаешь, роднульча, как меня беспокоит твое увлечение этими сеансами. Ты можешь зайти так далеко, что уже не вернешься. А я этого не переживу.
НАТАЛЬЯ АРДАЛЬОНОВНА. А зачем это переживать? Ты последуешь за мной.
МСТИСЛАВ ИГОРЕВИЧ. Ты знаешь, я раньше этого не боялся. В молодые годы, ты помнишь, я совсем ничего не боялся. Впрочем, как и ты. Мы с тобой оба «кесарята», как-никак, а у таких нередко отсутствует чувство страха. Я был до того бесстрашен, что даже иногда беспокоился по этому поводу: не патология ли какая-нибудь. И только вот сейчас, в старости, в дряхлости, стал отчаянно бояться. Прежде всего за тебя, но и за себя не меньше.
НАТАЛЬЯ АРДАЛЬОНОВНА. Спасибо тебе, роднульча, за откровенность. Я всегда радуюсь, когда ты сбрасываешь с себя маску всемирного героя, когда я вижу в тебе обыкновенного человеченыша, каждый пук-пук которого вызывает во мне пронизывающую жалость. Садись, я спою тебе песню. (В руках у нее появляется гитара).
МСТИСЛАВ ИГОРЕВИЧ (поражен). Ты берешься за гитару? Как прежде?
НАТАЛЬЯ АРДАЛЬОНОВНА (поет):
Ах, Артур Шопенгауэр!
Ах, Артур Шопенгауэр!
Ты нам задал урок,
Ты нам задал урок.
Прямо в рот нам вложил,
Словно глупеньким фраерам,
Состраданья урюк,
Состраданья урюк.
Волю к жизни забудь,
Говорил Шопенгауэр.
В пеликаньем зобу
Рыбе хочется жить.
Черепахи ползут
По яичкам гагарьиным,
По следам ягуарьиным.
Никуда не зовут,
Никуда не зовут.
Состраданье одно
Наделяет нас качеством
Неких высших существ,
Человеческих душ.
С состраданьем на дно
Упадем и проплачемся,
Продеремся сквозь шерсть
Генетических шуб.
Ах, Артур Шопенгауэр,
Ах, Артур Шопенгауэр!
МСТИСЛАВ ИГОРЕВИЧ (плачет). Спасибо тебе, душа моя. Ты действительно Женщина Двух Столетий, вся та же моя любимая Какаша.
НАТАЛЬЯ АРДАЛЬОНОВНА (счастлива). Тебе понравилось? Не хуже, чем тогда, на Елагином? Помнишь «Ветер принес издалека прежней весны уголек»?
МСТИСЛАВ ИГОРЕВИЧ. Роднульча, как я могу не помнить? Я все твои песни помню, но ты уже двадцать лет не пела. Я даже думал, что ты больше уже мне никогда не споешь.
НАТАЛЬЯ АРДАЛЬОНОВНА. И вот видишь, спела! Потому что я тебя люблю. Это песня для тебя, сколько бы тебе, черту, ни исполнилось лет и как бы дряхла и отвратительна я сама ни стала. Помнишь, перед началом похода на Мурманск, когда нас затерли льды, мы стояли на мостике «Авроры» в мертвом подлунном мире и говорили с ней о Шопенгауэре и об эстетике пессимизма?
МСТИСЛАВ ИГОРЕВИЧ. Ах, «Аврора», при всей ее огневой мощи она была истинной женщиной! И как она понимала нас с тобой, хотя в ней не было ни белков, ни углеводов.
НАТАЛЬЯ АРДАЛЬОНОВНА. Послушайте, Славка, и ты, Дом, а что, если я спою эту песню Вторым? Вообще попою им что-нибудь, в том числе и из старого репертуара?
Мстислав Игоревич молчит, лицо его темнеет.
ДОМ. Лучше не надо.
МСТИСЛАВ ИГОРЕВИЧ. Нам давно нужно посоветоваться насчет Вторых. Вам не кажутся странными наши с ними отношения, вернее, отсутствие отношений?
ДОМ. А вам вообще-то не кажется странным само наличие ваших Вторых?
НАТАЛЬЯ АРДАЛЬОНОВНА. Что же в этом странного? Это постепенно входит в моду. Конечно, не все сейчас могут это позволить, но почему не позволить этого, если можешь?
ДОМ. Нет, если не кажется странным, значит, не странно. Все в порядке.
МСТИСЛАВ ИГОРЕВИЧ. Мы потратили на них прорву денег.
ДОМ. Деньги — это святое!
МСТИСЛАВ ИГОРЕВИЧ. Мы потратили на них столько этого святого, что я даже затрудняюсь назвать окончательную сумму.
ДОМ. Я могу назвать.
МСТИСЛАВ ИГОРЕВИЧ. Нет-нет, лучше не надо.
ДОМ. Я так и знал, что «не надо». Однако, если понадобится, я немедленно могу дать справку как по этому вопросу, так и по всем другим, по которым «не надо».
НАТАЛЬЯ АРДАЛЬОНОВНА. А что, сарказм тоже запрограммирован в этих домах?
ДОМ. Молчу.
НАТАЛЬЯ АРДАЛЬОНОВНА. Ты знаешь, Славка, в последнее время я только о них и думаю, о наших Вторых. Иногда я даже спрашиваю себя, а не совершили ли мы ошибку, подписавшись на них? Я их не понимаю. Кто они? Может быть, это просто наши дети? Но они нам не дети. У нас с тобой никогда не было детей, если не считать той фантазии с Марком… ну, помнишь?.. (Мстислав Игоревич молчит и отворачивается в сторону). …где это было, на каком-то острове?.. Нет?.. (Расползается, что-то мямлит, потом встряхивается). Вуаля, я тоже ничего не помню. В общем, мы с тобой бездетные любовники вроде тех набоковских братишки с сестренкой, что трахались, как кролики, но никогда не приносили потомства, но все-таки я догадываюсь, что дети никогда не бывают такими чужими. Даже в конфликте «отцов и детей» отцы и дети не чужие, тем более не чужие, если в конфликте. Если бы у нас был конфликт с нашими Вторыми, но у нас с ними нет конфликта.
