Ирвин Шоу - Полное собрание рассказов. 1957-1973
Умолчал, однако, о своих беседах с тренером: в конце концов, есть вещи, вызывающие лишь мучительные воспоминания.
Торопливо передал все остальное: Вьетнам; удар по голове полицейской дубинкой; внутренний презрительный смешок судьи; опасные радикальные воззрения миссис Фитцджералд; речь президента; зубоскальство телевизионного мастера; суждение матери о его жене.
Слушатель, не произносил ни единого слова, лишь время от времени с сожалением покачивал головой. Хьюго не пожалел самого себя: передал мысли жены в постели — как она, вместо того, чтобы переживать то, что полагается в такие минуты, размышляла о меховых манжетах на рукавах старого платья.
— Ну, — задал он вопрос доктору, — что вы скажете по этому поводу?
— К своему несчастью, — ответил тот, — я никогда не был женат: сами понимаете — с моим ростом… — И разочарованно пожал плечами. — Однако существуют документально подтвержденные случаи, когда любящие пары после долгих лет совместной жизни, очень близких повседневных контактов развивают в себе телепатическую способность читать мысли друг друга…
— А теперь позвольте мне рассказать, что произошло со мной сегодня утром в церкви.
Хьюго приходил во все большее отчаяние, научная непробиваемость доктора начинала пожинать свои плоды — страшная мысль сверлила мозг. Не удастся ему как следует встряхнуть своей историей доктора, придется выйти из этого кабинета точно в таком состоянии, в каком вошел…
— Как приятно слышать, что такой большой, знаменитый весьма привлекательный молодой человек по утрам в воскресенье посещает церковь… — прошептал доктор.
Хьюго вкратце изложил ему, о чем думал священник, произнося свою проповедь о сексе и насилии в современном мире, — он явственно слышал его мысли.
— Все, это мой последний визит в церковь! — резюмировал он твердо.
Доктор улыбнулся, проявляя терпимость.
— Духовенство состоит из таких же людей, как и мы, смертные. Вполне вероятно, это наложение ваших собственных желаний и…
— И последнее… — перебил его Хьюго.
Во что бы то ни стало он должен каким-то образом убедить доктора. Откровенно поведал ему и о непреодолимом приступе экстаза в церкви, о благоуханных небесных садах, непорочных девах и сказочных богатырях и о столь сильно подействовавшем на него песнопении «Скала веков».
Доктор смешно надул губы.
— Обычное явление, — вынес он вердикт, — ему подвержены простые и очень восприимчивые к религии натуры. В этом нет никакого вреда.
— Вы только представьте себе! — заорал Хьюго. — Триста прихожан смотрят, как здоровый парень, весом двести тридцать пять фунтов, лежит на полу, словно выброшенный на песок тунец на рыболовном крючке! И вы считаете, что в этом нет никакого вреда? Сами убеждали меня, что если люди в самом деле хорошо слышат, то при исполнении Бетховена должны забиться в непреодолимом приступе экстаза.
— Бетховен — да! — авторитетно подтвердил доктор. — Но при чем здесь «Скала веков»?
Явно музыкальный сноб этот доктор Себастьян.
— Там-там-ти, там-там-та… — пропел он, выражая пациенту полное презрение; потом вспомнив, что он врач, наклонился над письменным столом и похлопал Хьюго по руке. — Дорогой мой, вы человек, отлично натренированный вам известны все тонкости и хитрости спортивной игры. Сейчас вы достигли наивысшего расцвета как спортсмен, и ваши глубокие профессиональные познания приводят порой к спонтанным практическим проникновениям в самую суть вещей. Вы должны ценить в себе столь необычные способности, благодарить за них Бога. Я уже объяснил вам все в случае с картами, по поводу священника и вашей жены. Ну а то, что вы рассказали мне о девушке, которую вы называете Сильвией, — это всего лишь конкретизация вашего чувства вины в сочетании с вполне естественным для такого молодого человека, как вы, сексуальным голоданием. Все остальное, боюсь, из области галлюцинаций… Советую вам обратиться к психиатру. Могу порекомендовать одного хорошего специалиста; позвонить ему и…
Хьюго зарычал.
— Что вы сказали? — не понял доктор.
Хьюго зарычал снова, посильнее, и подошел к окну. Всполошившийся не на шутку доктор последовал за ним и выглянул в окно. На расстоянии футов пятидесяти по мягкой, покрытой опавшей листвой полянке к гаражу соседнего дома шел мальчик лет пяти, в туфельках на резиновой подошве. Оба постояли молча. Доктор наконец вздохнул.
— Ладно, пройдите в операционную…
Когда час спустя Хьюго вышел из дома доктора, за ухом у него белела небольшая повязка. Он был счастлив: вновь вся левая сторона напоминала ему плотно закупоренную пробкой бутылку с пузырящимся сидром…
До конца спортивного сезона Хьюго не удалось перехватить ни одной передачи на футбольном поле. Его вводили в заблуждения простейшие манеры, он сломя голову мчался на левый край, когда игра перемещалась на правый, и он не слыхал предупреждающих воплей Джонни Сматерса, когда противоборствующие команды выстраивались на линиях. Джонни Сматерс снова перестал разговаривать с ним после игры и при переездах на соревнования в другие города выбирал себе другого товарища по команде. В конце сезона контракт с Хью не возобновили. Официальная версия, приведенная журналистам его тренером, — травма головы у Хьюго оказалась настолько серьезной, что при продолжении футбольной карьеры он рисковал при любом сильном повторном ушибе навсегда остаться калекой.
Доктор Себастьян содрал с него за операцию 500 долларов, а вместе с штрафом, взятками судье и журналистам общая сумма расходов достигла тысячи долларов — как раз суммы, обещанной ему тренером в качестве повышения жалованья. Но Хьюго с радостью за все заплатил.
К десятому января он, с удовольствием, храня верность семейным узам, продавал страховые полисы в компании тестя, — правда, ему постоянно приходилось садиться с левой стороны от клиентов, чтобы четко слышать что они говорят.
Раствор Маннихона
В одном окне громадного темного здания научно-исследовательской лаборатории «Фогель — Полсон» допоздна горел свет. Мыши всех цветов спали в своих клетках, как и прочий генетический материал. Дремали обезьяны; собаки, очевидно, видели сладкие сны, а поделенные на классы крысы-альбиносы ожидали острого скальпеля и болезненных уколов, — обычно такие процедуры проходили по утрам. Внизу тихо гудели компьютеры, готовя к завтрашнему утру запутанные ответы на сложные задачи. Микроорганизмы в затемненных пробирках, расставленных в точной геометрической форме походили на цветы; целые колонии бактерий, смахивающие на города-государства, растворялись в чашечках Петри с антисептическим раствором, исчезали, словно смытые волной в эту ночь научных экспериментов. Поражающие воображение сыворотки тоже готовились в темноте, чтобы днем либо оправдать, либо окончательно убить чьи-то надежды. За опущенными ставнями химикаты незаметно воздействовали на молекулы. В ночном просторе носились невидимые глазу атомы. В закрытых на замок помещениях вызревали лекарства и медицинские яды. Электромагнитные тумблеры, хранящие в надежных сейфах миллион различных химических формул, поблескивали сталью в редких лучах лунного света.
В ярко освещенной комнате, с надраенными до блеска полами, человек в белом халате переходил от одного стола к другому, наливая жидкость в мелкий стеклянный сосуд, добавляя красновато-коричневый порошок к содержимому носатой колбы и делая записи в рабочей тетради со светло-голубой обложкой. Этого человека звали Колвер Маннихон. Среднего роста, полный, округлый, с гладким лицом (бриться ему приходилось всего дважды в неделю). Маннихон походил на мускусную дыню канталупу, давно уже созревшую, но не слишком аппетитную. Высокий, выпуклый лоб «дыни» был покрыт белокурым пушком, а выражение голубых глаз, оснащенных очками с толстыми линзами, напоминало растерянный взгляд младенца в ожидании няньки — вот-вот придет и поменяет мокрые пеленки. Нет, в Колвере Маннихоне ничего от лауреата Нобелевской премии, хотя он страстно желал им стать. В свои двадцать девять лет, и три месяца, знакомый со статистикой, он знал, что большая часть всех великих научных открытий совершается учеными до тридцатидвухлетнего возраста. Таким образом, у него еще в запасе два года и девять месяцев.
Однако шансы на крупное научное открытие в лаборатории «Фогел — Полсон» — мизерные, — ведь трудится он в отделе моющих средств и растворителей.
Работать ему поручено над моющим средством, способным целиком растворяться в воде: за последнее время в общенациональных журналах появилось несколько тревожных статей — участились случаи гибели форели из-за того, что в сточных трубах скапливается грязная пена, а проточные ручейки загрязнены хлопьями мыла. Пока еще никто, увы не, получил Нобелевской премии за изобретение нового моющего средства, которое не убивает форель. Через неделю ему исполнится двадцать девять и четыре месяца, — от этой мысли Маннихона передернуло.
