Юкио Мисима - Запретные цвета
Звук наливаемого в бокал вина заставил очнуться Юити. Он замечтался с открытым взором.
— Пей, — сказал Сюнсукэ, поднеся бокал к его губам, и вновь продолжил свои размышления: Далее… Красота… как бы это сказать… Красота — это то, что недостижимо, на другом берегу. Разве не так? Любая религия всегда опирается на расстояние по отношению к потустороннему миру, к будущему, которое где-то там, вдалеке… Однако расстояние — это общая человеческая концепция. И в конце концов, расстояние — это то, что преодолимо. Наука и религия расходятся только в отношении к дистанции. Однажды может быть достигнута и большая туманность на расстоянии шестисот восьмидесяти тысяч световых лет. Религия — это фантом достижения, наука — средство достижения. Красота же всегда по эту сторону. В этом мире. В настоящем. К ней можно прикоснуться рукой. То, что наше сексуальное желание может испробовать, есть предтеча красоты. Стало быть, сексуальная чувственность — важное качество. Она подтверждает красоту. Красота все-таки недостижима. Ибо этому достижению препятствует наше чувство восприятия, которое опирается на сексуальность. Древние греки выбрали самый мудрый способ воплощения красоты — через скульптуру. Я писатель, сочинитель романов. Самое плохое во всем этом вздоре, изобретенном нашим веком, это моя профессия, которую я выбрал себе. Не думаешь ли ты, что для выражения красоты это самая дрянная, неумелая, плебейская профессия? Вот здесь, вот сейчас невозможно достижение красоты. Тебе должно быть понятно то, о чем я говорю. Красота — это природа под человеческой оболочкой, природа, которая обусловлена человеческим фактором. Она наиболее сильно подчиняет себе людей, загоняет их в рамки. Красота враждебна человечеству. Благодаря красоте дух не имеет ни минуты покоя…
Юити вслушивался. Он чувствовал, что напрягает свой слух, будто скульптура прекрасного юноши. В этой комнате уже произошло чудо. Но после того как это чудо случилось, повседневная тишина вновь заняла пространство комнаты.
— Юити, мой мальчик, в этом мире наступает время, которое называют наивысшим мгновением, — продолжал Сюнсукэ. — Есть мгновения, когда дух и природа находятся в примирении, когда природа и дух совокупляются в этом мире. Для живущих людей нет ничего более невозможного, чем их выражение. Живущие люди могут только попробовать на вкус эти мгновения, но они не могут их выразить. Это выше человеческих потенций. Ты спросишь: «Таким образом, человек не может выразить сверхчеловеческое?» Нет, это ошибочный вывод. Человек действительно не может выразить наивысшего человеческого состояния. Он не в состоянии выразить наивысший момент, которого достигает человек. Художник не всесилен, и для него выражение непосильно. Он вынужден всегда делать выбор между одним и другим. Выражение или действие? Акт любви сейчас — ведь без действия человек не может любить. После акта любви он занимается его выражением. Однако по-настоящему важная проблема заключается в том, чтобы действие и выражение сошлись в одном мгновении. Люди знают только одно такое мгновение — это смерть. Смерть — это действие. Однако это не есть еще одно наивысшее действие… Ну вот, я оговорился… — Сюнсукэ ухмыльнулся. — Ведь смерть — это не то, что выше реальности. Суицид можно назвать смертью посредством действия. Человек не может быть рожден по своей собственной воле. Однако он обладает волей, чтобы умереть. Это основной тезис философии смерти античности. Нет никаких сомнений в том, что суицидальное действие соединимо в одно мгновение с выражением всего, что зовется жизнью. Наивысший момент выражения должен дождаться своей смерти. Это можно доказать, думаю, если пойти от обратного. Если от всеобщей формы жизни отнять некую величину — пусть это будет а, то получится апогей выражения жизни. Приплюсуем а жизни к этому выражению, и жизнь завершена! Когда выражение исполнилось, человек продолжает жить уже мнимой жизнью или мнимой смертью. Сколько людей грезят об этой величине а! Все помыслы художников связаны с ней. Каждый знает, что жизнь выхолащивает выражение, выкрадывает настоящую достоверность из выражения…
Сюнсукэ замолчал и слегка улыбнулся.
— Ну, все. Тебе пора бы уже спать. Этой ночью тебе никуда не нужно спешить. В конце концов, ты у меня уже давненько не был… Уже не хочешь вина? — Сюнсукэ посмотрел на полный бокал Юити. — Что ж, сыграем в шахматы? Кавада, наверное, научил тебя играть.
— Угу, немного умею.
— Кавада и меня научил. Конечно, мы не такие шахматисты, чтобы играть ночь напролет… Вот доска! — Он указал на изысканную старую шахматную доску с расставленными черными и белыми фигурами. — Я купил их в одном антикварном магазине. Шахматы стали теперь моим единственным пристрастием. Не любишь шахматы?
— Да как бы сказать…
Юити не стал отговариваться. Он забыл, что пришел сюда затем, чтобы вернуть 500 000 иен.
— Ты будешь играть белыми.
На другой стороне шахматной доски мерцал недопитый бокал белого вина. Затем они замолчали. Только вкрадчивые шаги шахматных фигур по доске нарушали эту тишину осенней ночи.
Чувство, что в кабинете присутствует еще один человек, стало почти явным при их обоюдном молчании. Юити несколько раз оглядывался через плечо в сторону невидимой статуи, наблюдавшей за перемещением фигур на шахматной доске. Много ли, мало ли прошло времени, они не следили за его течением и не замечали его. Если этот самый наивысший момент, как его называл Сюнсукэ, наступил во время их забытья, то и он, должно быть, тоже прошел для них незамеченным. Первая партия была сыграна. Юити победил.
— Ну вот, я продул партию, — сказал старый писатель.
Лицо его, однако, переполняла радость. Юити впервые видел у Сюнсукэ такое умиротворенное выражение.
— Возможно, я чуть-чуть перепил, поэтому ты побил меня. Что, еще один матч-реванш? А голова-то у меня захмелела…
С этими словами он налил в стакан немного воды из кувшина, где плавали ломтики лимона. Сюнсукэ поднялся, держа в руке стакан.
— Я ненадолго, прошу прощения.
Он ушел в библиотеку. Немного погодя прилег на кушетку; были видны только его ноги. Спокойным голосом позвал к себе Юити, который оставался в кабинете.
— Я чуток вздремну и тогда протрезвею. Разбуди меня минут через двадцать-тридцать. Когда проснусь, мы сыграем матч-реванш. Подожди немного.
Юити вернулся в кресло у окна. Он удобно вытянул ноги, взял в руки шахматную фигурку.
Через некоторое время Юити пошел разбудить Сюнсукэ, но тот не ответил. Сюнсукэ был мертв. На столике у изголовья, под его наручными часами лежал листик бумаги с торопливой надписью: «Прощай! В правом ящичке стола лежит подарок для тебя».
