Магда Сабо - Избранное. Фреска. Лань. Улица Каталин. Романы.
Мы не говорили ни о каких практических шагах, ни о каких частностях, это было не к спеху, мы знали, что с этим успеется. Пали уладит, что надо, и притом ценой самой малой крови. Мой класс стоял в очереди, Балинт не оставил меня и тогда, когда я снова вернулась к своим детям, ходил за мной, словно уже ни на минуту не хотел оставить меня одну. Я очень мило распоряжалась, тщательно и внятно строила свою речь, даже позволила себе несколько суждений по поводу выставки, старалась, чтобы дети, если они и заметили, как я только что плакала на скамейке, забыли об этом, а между тем чувствовала, как ненавистно мне иго, принуждающее меня к самодисциплине, к тому, чтобы быть именно такой, какой желают меня видеть другие, хотелось остаться наконец самой собой, потому что меня все и вся утомляло, а пуще всего — Балинт. Мы отправились, и я знала, что до конца жизни мне никогда уже не быть такой, какая я есть, и все случившееся, и то, что предстоит, бессмысленно и слишком запоздало.
Моя коллега шла впереди группы, а мы вдвоем в хвосте. Был полдень, и, когда мы вышли из Галереи, ярко светило солнце, мы заговорили о погоде. На земле корчились наши тени, и я следила, как они скользят по залитой солнцем дороге. Перед нами бесшумно двигались очертания двух грузных каменных глыб, и ни у одной из них не было ни рук, ни ног — одни торсы.
Год тысяча девятьсот шестьдесят восьмой
Это были старые деревья, но каждую весну они вновь одевались в листву, скрывая под ней следы разных болезней. Листья их никогда не опадали прежде времени, потому что люди, жившие на этой улице, любили старые деревья и вечерами — в особенно жаркие месяцы — выливали на их корни ведра воды. Генриэтта, часто ходившая по улице Каталин, раньше других заметила, как редеют в аллее деревья, и сообщила об этом своим родителям и майору. Старших эта новость повергла в уныние, ведь аллея занимала свое место в воспоминаниях каждого из них, и Генриэтта решила, что если в ближайшее время пойдет туда, то воскресит и деревья, ведь без них улица утратит свой облик. «Пока аллею вырубают, делать этого нельзя, — сказал майор, — придется подождать, пока она совсем исчезнет. Тогда ты сможешь насадить ее вновь». Вот она и ждала, пока дровосеки и машины выполнят свою работу, и только когда от аллеи уже не осталось и следа, принялась вослед трем домам вызывать назад и деревья — майор оказался прав, ибо деревья не замедлили вернуться, заняли привычные места и опять, как в прошлые лета, вписались в лоно закономерной смены времен года.
Когда через две недели началось строительство, ее снова охватило беспокойство. Генриэтта не знала таких понятий, как нехватка места или перенаселенность, но предчувствовала, что вслед за деревьями уничтожат и ту незастроенную часть набережной, откуда сквозь кроны деревьев достигал их домов блеск Дуная, и тогда другою станет улица Каталин, где дома всегда стояли лишь по левой стороне и никогда по правой. Она чувствовала, как трудно ей будет ждать, пока построят все дома и в каждом из них возникнет жизнь, ведь лишь тогда она сможет убрать этот новый ряд зданий и вернуть набережной ее прежний облик.
И вот, как только на другой стороне улицы выросли дома, великолепный вид, открывавшийся отсюда, исчез, словно чья-то огромная ладонь сгребла Дунай в пригоршню и унесла прочь. При благоустройстве города достопримечательности улицы были сохранены, новые двухэтажные здания, гармонировавшие по стилю с другой стороной, оказались прямо напротив крепостного холма. Вокруг новых домов тоже были свои сады, только уже не такие большие, сады спускались к набережной и через их низенькое проволочное ограждение просматривались свежепосаженные деревья и цветы. Генриэтта любила Дунай; воплотившись, она гуляла по набережной, и ей часто приходилось видеть обратную сторону нового ряда строений; порой, остановившись, она смотрела через ограду на жильцов, сидевших в садах, загоравших или игравших в карты. Она приглядывалась к событиям будней, к почтальону, звонившему у двери и вручавшему письмо, которое, войдя в дом, тут же распечатывали, к тому движению, которым открывали бутылку, принимаясь жадно глотать пиво, — тогда на губах оставались усы из пены.
Когда она стояла и смотрела вокруг, ее, случалось, окликали. Она приходила в восторг, но сразу же смущалась, — молодые люди просто развлекались на ее счет, она никогда не удостаивала их ответом, и они рано или поздно отставали. Один раз какие-то подростки попали в нее мячом, и тот, кто это сделал, даже не подумал извиниться, просто крикнул, чтобы она кинула им мяч обратно. Она молча бросила. Мяч взлетел в воздух, и Генриэтте припомнилось, как любила она когда-то играть в мяч; в другой раз она захватила с улицы Каталин свой мячик и мелкими хлопками погнала его перед собой по набережной. Пахло водой и рекой, Генриэтта все шла и шла вдоль Дуная, ударяя об землю и ловя подпрыгивающий красный шар.
Постепенно познакомилась она и с жителями новой, противоположной стороны.
В семье одного военного был сын, мускулистый светловолосый мальчик, в свободное от уроков время он обычно лазал по саду. У их соседей подрастали девочки, одна смуглая и тихая, а другая, помоложе, шумная и крикливая, часто обе они играли с мальчиком, да так самозабвенно, что Генриэтту брали завидки, и она, подчас нарочно, забрасывала свой мяч к ним в сад, чтоб они, прервав игру, выбросили ей мяч обратно. Иногда Генриэтте случалось видеть и их родителей; военный, облокотившись об ограду, что-то объяснял и смеялся, а отец девочек, маленький, неловкий близорукий человечек, вечно что-нибудь мастерил, с чем-то возился, пока жена его лежала в шезлонге, читала иллюстрированные журналы или кормила детей. С этой женщиной произошел однажды необыкновенный случай: Генриэтта стояла у ограды и с любопытством смотрела, как девочки едят, и вдруг эта ленивая, неопрятная женщина поднялась, принесла на отбитом блюдечке сомнительной чистоты пончик, и через ограду протянула Генриэтте; улыбнувшись, сказала, что раз уж той так интересно смотреть, то пусть заодно и отведает пончика. Генриэтта взяла, что ей протягивали, беспомощно взглянула на пончик, но не могла ни поблагодарить, ни объяснить, почему ей не хочется, и почему, собственно, она стоит здесь и смотрит. Как только женщина отвернулась, она раскрошила тесто на мелкие кусочки и высыпала их в реку, на лакомство устремились рыбы, большие, с коричневой спинкой, и, широко разевая рот, похватали крошки. Девочки заметили ее поступок, и младшая из них с возмущением заверещала, что это еще за особа, швыряет пирожки в Дунай, старшая укоризненно покачала головой, а мальчик подбежал к Генриэтте, выхватил из рук блюдце, заявил, что она, наверное, дожидается, когда ее угостят еще, только черта-с-два, пусть лучше уматывает отсюда. После этого она уже долго не осмеливалась играть в мяч возле их сада. На новой стороне улицы один дом еще не заселили, он стоял пустой, когда ей не хотелось сидеть ни на своей улице Каталин, ни там, где жил Солдат, она проводила время здесь, перед этим домом, играя в свой мяч.
Однажды она возвратилась раньше обычного, разволновавшись из-за госпожи Хельд. Накануне ее мать со своей нянькой совершила прогулку в близлежащее курортное местечко, которое часто посещала в детстве, мать вернулась оттуда в том нелепом, старомодном детском купальничке, в котором когда-то плескалась в море; Генриэтте страшно было ждать, пока та сменит свой облик, к тому же она боялась няньки, которая ласкала ее мамочку. Генриэтта так сильно тосковала по настоящей госпоже Хельд, что, прибежав в свой дом на улице Каталин, прямо-таки вломилась на кухню и, когда услышала, как мать, по обыкновению, что-то мурлычет там себе под нос, обняла ее и долго стояла, прижавшись, пока не успокоилась, выкинув из головы ненастоящую девочку, которую только что видела с маленьким, наполненным ракушками ведерком в руках. Госпожа Хельд положила в миску абрикосы, но Генриэтта не взяла их, пока не кончила обход, а когда увлеклась в саду игрой, то совсем про них забыла, и мать, высунувшись из окна кухни, напомнила ей, что можно поесть фруктов. Балинт отправился за миской и бегом вернулся к остальным, Бланка сразу выхватила миску у него из рук, начала делить, Ирэн разложила на ступеньке виноградные листья, чтоб класть абрикосы на чистое. Бланка считала фрукты под какую-то песенку: раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре. С той радостью, которая охватывала ее всякий раз, сколько бы это ни повторялось, Генриэтта отмечала, что эта Бланка уже не забывает выделить и ее долю — ведь в детстве довольно часто получалось так, что Бланка, запамятовав, что фрукты у них общие, делила только на троих, словно Генриэтты вовсе и не было. Гудела бормашина, Бланка все делила, все напевала свое: раз-два-три-четыре. Ослепительно сияло солнце.
Они уселись на самой нижней ступеньке, Бланка принялась за абрикосы. Тогда-то Генриэтта и услышала шум, на который обратила внимание лишь попозже, — было так непривычно, что сквозь гуденье бормашины прорываются и еще какие-то звуки, какой-то грохот, хлопанье, словно где-то поднимали и роняли на землю крупные предметы. Казалось невозможным, чтобы с таким шумом убиралась наверху мать, но Генриэтта все-таки побежала взглянуть.
