Магда Сабо - Избранное. Фреска. Лань. Улица Каталин. Романы.
Мы присели на одну из скамеек, Балинт нарочно отсел от меня подальше, чтоб я могла одновременно видеть и его, и скульптуры. На лице его появилось какое-то новое выражение, своеобразная умиротворенность и покой, которые мне в общем не понравились, чертам его лица была свойственна переменчивость, смена переживаний, ирония, гнев, неприятие, холодность. Однажды я уже видела на его лице такое же безразличие и бесстрастность, — когда он поведал мне, что его снова, на этот раз без всяких доносов и травли, перевели в приемный покой, — оказывается, теперь уже окончательно выяснилось, что как врач он недостаточно подготовлен, чтоб доверить ему целое отделение, ему явно не хватает той искры божьей, без которой нет настоящего врача. По-видимому, он не усматривал в сложившейся ситуации: ничего трагического, рассказывал о ней так, словно речь шла вовсе не о нем, мои отец и мать выказали куда больше беспокойства, но я-то знала, что стоит, что может скрываться за его спокойствием.
Он не стал тянуть с объяснением причин своего желания поговорить со мной. Изложил дело так просто, словно попросил одолжить книгу: мне надо разойтись с Пали, выйти за него, он решил все-таки жениться на мне. Я даже и бровью не повела, только опустила глаза, перевела взгляд с его лица на скульптуры. Прямо возле нас на низком постаменте стояли три каменных столба и шар с надписью «Борец». У этого странного существа можно было различить только туловище, бедра и голову без лица, один торс и почти ничего больше, бог весть, отчего он производил столь отчаянно живое впечатление. Я смотрела на скульптуру, слушала Балинта, чувствуя, что Балинт не ждет ответа, Балинт знает так же хорошо, как мы все, как, возможно, и мой муж, что Пали попал к нам случайно; он живет с нами и у нас, однако никто и никогда, в сущности, не принимал его всерьез, даже отец, хотя для него брак — святыня. Балинт знает и то, что Кинга никакой не залог любви, романтическое воплощение общей супружеской жизни, просто нужен был кто-то, на ком могло без стыда проявить себя наше стремление ласкать и нежить — собственно говоря, можно было бы обойтись и собачкой.
Тогда он еще не потянулся за моей рукой, и я не подала ее. Года два назад я спросила у него, что он почувствовал, когда в деревню вдруг прикатил в машине Тимар и объявил, что можно вернуться в Пешт, теперь уже все доподлинно знают, что он невиновен. Балинт пожал плечами, словно ему неприятно отвечать, посмотрел на меня тем же взглядом, который был знаком мне с давних пор и который говорил, что я все равно не смогу этого понять; и ответил что-то вроде «ничего особенного». «Если человека реабилитируют, это ничего особенного?» — возмутилась я, а отец, который был тогда рядом, заметил, что нельзя быть неблагодарным циником. «Я не циник, — с раздражением ответил Балинт и закончил громче обычного: — Тогда мне было уже все равно. Вам этого не понять».
Теперь я поняла.
Я опустила веки, не хотела, чтоб дети видели, как на глаза навернулись слезы. Почувствовала его пальцы у себя вокруг запястья; теперь, пожалуй, впервые в нашей жизни, он даже не догадывался, о чем мои мысли. Пальцы у него были теплые, ласковым пожатьем он выразил то, что думал: «Я ведь знаю, как ты счастлива, но теперь уже все, что стояло меж нами, миновало, осталось позади, и поэтому, Ирэн, не нужно выражать свою радость слезами, радуйся так, как ты когда-то умела — всем сердцем». Впервые в жизни он не заметил, что размякла я не от счастья, а от отчаянья, из-за себя самой и из-за него, что я потому плачу, потому не в силах держать себя в руках, как того требуют место и окружение, что давным-давно уже его не люблю.
Это была страшная мысль, такая же, как окружавшие нас страшные скульптуры, если бы могла, я вырвала бы ее из себя, как занозу из-под ногтя. Я догадалась, что Пали был единственной подлинностью в той сгустившейся ирреальности, в которой барахтались и задыхались мы все, в которой отец стал беспомощным, мать прилежной и пугливой, а я и он такими, какие мы сегодня, дома на улице Каталин исчезли, и те, кто еще знал про нас, какими мы были, либо безнадежно больны, как Темеш, либо затерялись на далеком острове, как Бланка, либо погибли, как Хельды и майор. Лишь Пали был настоящим, подлинным, но как раз мы-то и не могли его оценить, не принимали всерьез, и сам он, оставаясь среди нас, не мог, наверное, относиться к себе со всей серьезностью. Теперь его больше не будет, и как только он покинет наш дом, закроется последняя щель, через которую мы могли бы выйти вслед за ним наружу, куда уже никогда не сможем попасть, ведь дорогу преградил Балинт, вернувшийся обратно. А Балинт вернулся, тщетно он так долго боролся один, теперь он ужо понимает, что без нас никогда не найти ему того, что он хотел найти в одиночку, когда оба мы были еще молоды; вновь достичь улицы Каталин он сможет только вместе с нами, свидетелями его жизни на том ее отрезке, когда все было еще впереди.
Меня не интересовало, кто на меня смотрит, что обо мне думают, впервые со времени молодости я не заботилась о том, что скажут мои ученики, увидев, как я сижу тут на скамье и не скрываю слез. Балинт подсел ко мне ближе и теперь не только держал меня за руку, но и обнял за плечи. А мне думалось, — все время, сколько живу, я готовилась стать его женой, и вот когда мы уже у цели, ближе, чем в день смерти Генриэтты, потому что нет войны и бомбежек и можно уверенней, чем когда-либо, строить планы, оказалось, что мы уже стары, и он уже не может любить меня с той грустной пылкостью, как любил когда-то, да и мои чувства тоже увяли и охладели. Мы отправляемся в жизнь, как попутчики, надеющиеся — если вдруг ветер бог весть куда погонит их корабль, — уцепиться друг за друга и тешиться жалкими воспоминаниями, ведь помнят они об одном и том же, знают один и тот же кусочек суши, и как им на нем жилось, пока их не понесло в море, и как синело и сверкало небо, пока не раздался гром.
Я сидела все так же, мысленно прощаясь с миром и спокойствием, простилась с Пали, любившим меня, рядом с которым жизнь была простой и удобной, который не желал ничего больше того, что я могла ему дать, и никогда не стремился узнать, что кроется за моим молчанием, и проникнуть в мои тайны. Теперь я уже перестала плакать, даже на слезы не было сил. Это скорее походило на оцепенение и испуг. Балинт молча смотрел на меня, в глазах его светилась нежность и сострадание. Он привык, что я не всегда его понимаю, и временами насмехался надо мной; даже во времена нашей самой пылкой любви случалось, что он издевался над моей неспособностью проследить за ходом его мысли, и теперь, глядя на него, мне очень хотелось сказать, что, пожалуй, в первый раз за всю жизнь я точно знаю, о чем он думает и откуда такая бесконечная жалость ко мне. Я знала, что с языка у него готова сорваться фраза, которую он хотел бы произнести при сватовстве: «Я принесу тебе, Ирэн, мертвое тело, что ты когда-то любила, ты получишь меня, но я стал пуст, как разреженный воздух». Я молчала, мне было слишком зябко в тот миг, что настиг и пленил нас обоих, однако нужно было сказать ему, чтоб он успокоился и перестал меня жалеть, пусть лучше пожалеет сам себя, ведь Ирэн Элекеш больше нет, а возможно, никогда и не было. Пока рядом со мной жила Бланка, я была круглой, цельной и совершенной. Верила, что такой и родилась, и он тоже этому верил. А потом вдруг обнаружила, что я никогда не была такой, какой считали меня они или воображала себя я сама, просто кто-то так меня любил, что совершал все мои грехи вместо меня, прежде чем я вообще успевала осознать для самой себя, что бы я захотела сделать, не будь я рабой условностей и, в сущности, трусихой. Но Бланка покинула меня, и с тех пор я грешу сама, и те, кто живет со мной, робко уступают мне дорогу. Лишь Пали действительно умеет переносить меня, ведь он не может помнить, какой я была в юности. Я видела себя, всех нас и Балинта, как он ищет тишины, того спокойствия, что царило в доме майора, оставшемся там, на улице Каталин, как он просто стоит и растерянно смотрит на нас, как я кричу на маму, швыряю на пол тарелки и хлещу по щекам Кингу, когда она меня разозлит, а в кухне, до смерти уставшая после вечерней школы, потрясаю случайно не вымытой чашкой, как уликой против мужчин, и жалуюсь всем на свою несчастную судьбу.
Мы сидели и молчали. Оба замалчивали то, что нужно бы сказать друг другу, и на этот раз я, а не Балинт, знала, что слова уже ничего не могут изменить. Мне казалось, что все эти скульптурные изображения смотрят на нас своими причудливыми лжеглазами, что странные эти творения даже не высечены из камня, а просто случайное нагромождение камней. Я отвернулась, услышав, как Балинт тяжело вздохнул, и не просто вздохнул, а зевнул, но не так, как бывает от скуки, а как очень усталый человек; я вдруг почувствовала, что и мне надо бы зевнуть, ведь я тоже смертельно устала, словно годами и десятками лет меня бессмысленно гоняли и понукали, и вот теперь я могу наконец присесть.
