Дина Рубина - Гладь озера в пасмурной мгле (сборник)
– Повыше голову... Так.
– Библиотекаршу очень нежно вспоминал. Божий такой одуванчик дворянского происхождения. Она его мальчишкой приметила, привязалась и практически образовала, как он утверждает. Я поняла теперь, откуда у него эти странные архаизмы в речи, всякие «нуте-с, милостивый государь», «давеча» и всякое такое. Это не от шутовства, он мальчишкой их от божьего одуванчика перенял... Она его и гнала в столицу: «Учиться, Петя, учиться! Литература, театр, образование – в Москву, в Москву!» Потом старушка умерла, а он поехал в Москву, как она велела... Ну и почти сразу угодил в лапы другой бабки... Странная тяга к старухам, а?
Матвей вскочил, отошел к стене и несколько минут молча рассматривал этюд. Наконец уселся на табурет, как наездник садится в седло, и рука с кистью вновь закружила над палитрой.
Зазвонил телефон в прихожей.
– Сиди, – сказал Матвей с досадой. – Я подойду. – И, раздраженно вытирая о тряпку перепачканные пальцы, вышел из комнаты.
– Нина! – позвал он через мгновение. И, когда она приоткрыла дверь, добавил негромко: – Легок на помине. Просит прийти. Черт, только работу начали!
– Извините, бога ради, Нина, не хочу никого просить, кроме вас, – торопливо проговорил в трубке Петин голос. – Анне Борисовне прописали уколы, я обзвонил аптеки и разыскал это лекарство у козла на рогах. Нужно ехать, а оставить Анну Борисовну не на кого, ей хуже сегодня. И как назло, ни одного гостя... – И мимо трубки, нервно: – Ваше мнение на сей счет никого не волнует!.. Простите, Нина, это не вам...
«Ну ясно – кому», – подумала она и сказала:
– Петя, я поняла. Минут через тридцать буду.
– Можно через час, я успею. Аптека до восьми...
Она опустила трубку, оглянулась на мужа и молча развела руками.
Уже одетый, но без шапки, Петя торопился домести пол, то и дело подбегая к плите – проверить, готов ли суп.
Старуха следила за его суетливыми перебежками и каждое движение сопровождала едкими замечаниями. Дышала она с трудными хрипами, откидываясь на крутые подушки за спиной, но черные глаза по-прежнему замечали все.
– Петя, езжайте, я присмотрю за кастрюлями, – сказала Нина, снимая пальто. – Не хлопочите.
– Вы посягаете на Петькины святыни! – тяжело дыша, проговорила старуха.
Петя воскликнул с мученической гримасой:
– Боже мой! Усните.
– И желательно, вечным сном...
Ведь она умирает, подумала Нина с горечью, что ж он так груб...
– По поводу вечного сна, – продолжала старуха. – Что за странные дозы касторки выпускает наша фармацевтическая промышленность? Раньше, в доброе старое время, была мать-касторка. Выпивали полбутылки и страшно веселились. А вчера Петька притащил из аптеки какие-то капсулки с ноготок. Не касторка, смех один. Вообще предвижу – перед смертью мне придется много смеяться, вместо того чтобы думать о серьезных вещах... В коридоре Петя сказал вполголоса:
– Просто не знаю, как вас благодарить. Там, возле раскладушки, баллончик с аэрозолью. Давайте ей вдохнуть время от времени.
– Петя, она страшно изменилась всего за день.
Его руки, застегивающие молнию на куртке, замерли на секунду, потом рванули замок до горла.
– Вздор! – И резкий звук его голоса, и неприязненное выражение лица не вязались с тем, каким Петя был всего минуту назад. – Что вы каркаете, как... как эти все! – И добавил спокойней: – Я ее не из таких передряг вытаскивал... Пять лет назад у нее было крупозное воспаление легких. Ее все похоронили. Все эти драгоценные любимые друзья. Сева, с его предусмотрительностью, венок уже бежал заказывать... – Он нахлобучил старую шапку, поежился и сказал уверенно: – Через три недели она поднимется.
Нина смотрела на этого странного человека. Похоже, Петя не только был уверен в том, что старухе суждено прожить сто пятьдесят лет, но и желал этого. А между тем прописка его была уже оформлена. Так что, при его-то нетерпимости к Анне Борисовне, Петя мог бы, мягко говоря, спокойнее обсуждать вопрос ее близкой кончины.
– У меня есть знакомая медсестра, – сказала Нина, отводя взгляд от его ввалившихся желтых глаз. – Могу договориться насчет уколов.
– Спасибо, я сам делаю Анне Борисовне уколы. Уже много лет раз в полгода я колю ей полный курс витаминов. – Он отворил дверь, но с порога вдруг обернулся и добавил, будто вспомнил: – Спасибо, Нина, вы хороший товарищ.
...Анна Борисовна смотрела в окно, в ровное серое небо, покачивающееся на дырявых ветвях. Нина стояла сзади, видела седые кудри на примятой подушке и думала о том, что, когда она только родилась, Анне Борисовне было уже шестьдесят лет...
– Я привязана к этому длинному, – спокойно проговорила вдруг старуха. – Не смущайтесь, Нина, я знаю, что вы здесь. Это я вам говорю. Садитесь рядом... – Она помолчала, отдыхая, хрипло и часто дыша, потом повторила медленно: – Привязана к этому длинному... Каждый человек своими руками лепит сюжет своего романа... Только не у каждого хватит мужества признать, что он не главное действующее, а эпизодическое лицо...
Знаете, детка, такие глубокие старики, как я, живут по своим календарям. Прожитая жизнь кружит, возвращается и настигает... В последние месяцы меня терзает память. Она летает надо мной, как ястреб, подкарауливает минуты, когда я остаюсь одна, и падает камнем на мое сердце... Это расплата... По-видимому, иным сволочам, вроде меня, память перед смертью дана, чтобы опомниться и понять...
– Анна Борисовна!
– Опомниться и понять! – повторила старуха настойчиво, останавливая Нину устало поднятой ладонью. – Я обижала близких. Всю жизнь я обижала их походя... Моя дочь... Впрочем, нет, не о дочери... Последнее время я возвращаюсь к семье – мать, отец, братья... То, что я не задумываясь отдала когда-то за творчество, за независимость, за какие-то дальние высокие берега, которые после долгого пути к ним оказались голыми скалами. И тогда я поняла, что к концу пути остается только то дорогое, с чем ты начал этот путь. Все прочее зыбко...
Я всегда отметала прошлое, обгоняла, жила впереди себя самой. Меня глодала ненасытная жадность до завтрашнего дня. До любого: счастливого, несчастного, главное – завтрашнего дня... А сейчас я лежу и часами вспоминаю ту церковь, недалеко от дома, куда мы детьми лазали через ограду. И мне не скучно. Я часами вспоминаю наш дом, обычный, двухэтажный, каких в Ростове было множество: внизу «мертвые комнаты» – столовая, зал – традиционных два зеркала, круглый стол с непременным на нем семейным альбомом фотографий... Прежде не было безобразной мебели, прежде любили форму... У нас жила бонна, немка из Риги. До сих пор я глубоко убеждена, что она плохо говорила по-немецки и хорошо – по-русски.
