Эдуард Тополь - Русская дива
— Если ты вздумаешь тащить свою сраную книгу через границу, я с детьми поеду отдельно и до тебя! Ты понял? Я не буду рисковать детьми из-за этого дерьма! — взвилась Неля сегодня утром, застав его за странным занятием: на кухне, превращенной на ночь в фотолабораторию, были на бельевой веревке развешаны двенадцать 36-кадровых фотопленок, на которые Рубинчик фотоаппаратом «Зоркий» переснял все четыреста страниц своей бесценной рукописи.
— Успокойся, у меня есть канал. И никакая она не сраная, ты же сама ее придумала! — ответил он, разрезая фотопленки на отрезки по шесть кадров в каждом.
— Вот именно! На свою несчастную голову! — сказала Неля и ушла, хлопнув дверью.
Но он врал про «канал». Никакого канала для передачи рукописи на Запад у него не было, да и быть не могло. Даже простое приближение к иностранцам было чревато арестом: ведь стоило Щаранскому передать пакет какому-то иностранцу, как его тут же взяли и влепили 13 лет! А если бы у Щаранского была в пакете такая Книга?! Нет, если его возьмут при передаче рукописи иностранцам, то даже Барский не сможет отмазать его. Но если он станет сидеть тихо, то до самого отъезда Барский будет вынужден не только не трогать его, а даже быть его ангелом-хранителем. Да, месяц назад Рубинчик сам диктовал Оле свою книгу и разрешил ей держать одну главу в квартире — тогда это был его единственный шанс к спасению, ведь именно для того Бог и привел в ту ночь Олю в его котельную: чтобы с ее помощью спасти и Книгу, и автора! И все бешенство Барского, и даже то кровавое избиение на берегу водохранилища были от бессилия Барского перед волей Божьей помочь Рубинчику осуществить его миссию. Но как фараон, уже и отпустив евреев из Египта, вдруг помчался за ними в погоню, так и Барский в последний миг на границе сделает все, чтобы не дать Рубинчику вывезти эту книгу о борьбе евреев с ним, Барским…
Занимая себя этими полумистическими размышлениями, Рубинчик трудился, не ощущая холода первого ноябрьского дня. Он стоял у самодельного верстака в своем гараже, который вмеcте с машиной уже перешел к новому владельцу формально, а завтра, в день их отъезда, перейдет и на деле. Но сегодня у Рубинчика еще были ключи от гаража и машины, и он, стоя у верстака, маленькой стамеской углублял внутреннюю полость ручки обувной щетки. Честно говоря, идея переснять рукопись на пленку была эпигонской, заимствованной из легенды о Раппопорте. Но зато аккуратно, по шву расщепить ручку старой сапожной щетки и упрятать внутрь свои пленки — это было его, Рубинчика, личным изобретением, о котором он не собирался говорить никому, даже Неле. И вторая половина его «адского плана» была тоже усовершенствованным вариантом легендарного матча «Раппопорт — КГБ». Поскольку списки эмигрантов, вылетающих из СССР в Вену, наверняка визируются в КГБ, Рубинчик взял авиабилеты на рейс 230 «Москва — Вена» в последний день, который дал ему ОВИР, — в 15.20, в субботу, 4 ноября. А на третье ноября, пятницу, он, как и просила Неля, которая боится летать самолетами, взял билеты на поезд до Бреста — обычные внутрисоюзные билеты, которые вокзальная касса продает без предъявления документов и без регистрации фамилий пассажиров. С тем чтобы 4 ноября в восемь утра быть в Бресте и оттуда одним из трех поездов, которые уходят из Бреста на Запад до часу дня, в общем потоке эмигрантов покинуть СССР. То есть, когда Барский явится в Шереметьево к трехчасовому рейсу «Москва — Вена», Рубинчиков уже не будет в этой стране! А за границей у вас руки коротки, товарищ полковник!
Конечно, лучше иметь не несколько часов форы, а пару дней — скажем, уехать из Москвы в четверг или даже в среду. Но это невозможно: в любой будний день соседи тут же стукнут начальнику ЖЭКа, что Рубинчики уже освободили квартиру, на которую они давно стоят в очереди, и помчатся в милицию оформлять свою прописку и вселение, а милиция сообщит в КГБ, и уже через час-два Барский будет знать о его отъезде. Но в пятницу вечером никакого начальника соседи не найдут — он будет уже пьян, а в субботу и воскресенье милиция никаких прописок не оформляет и бежать соседям некуда. Именно на этом тонком знании психологии советского быта и бюрократической машины и был построен гениальный план Рубинчика, который он продумал еще в больнице, когда Неля, сияя от счастья, примчалась к нему с вестью, что ОВИР дал им разрешение на эмиграцию. «Представляешь! Всего за три месяца! Другие и по году ждут!» Рубинчик молчал, он понимал, кто хочет поскорей выбросить его из СССР.
А теперь оставалось осуществить задуманное. Отложив в сторону ту половинку щетки, которая держала черную от ваксы щетину, и зажав в тисках вторую половинку, Рубинчик выстругивал ее изнутри с той осторожностью, с какой, наверно, Страдивари делал свои скрипки. Через час углубление стало достаточным, чтобы вместить заветные пленки. Рубинчик туго завернул их в целлофан, вложил в выструганную ложбинку, прижал обе половинки щетки друг к другу и увидел, что шов между ними все-таки заметен. Тогда он мелкой наждачной бумагой зашкурил эту ложбинку и снова сложил щетку. Сошлось! Теперь — клей. Нанеся кисточкой тонкий слой столярного клея на обе половинки ручки, Рубинчик подул на них, подождал с минуту, потом плотно прижал друг к другу и еще зажал в тисках. И, закрыв глаза, сказал вслух:
— Господи, благослови! Адонай, сделай чудо, чтобы это прошло таможню! Прошу тебя! Благослови дело мое!
Теперь — рукопись.
Рубинчик вышел из гаража. Низкое сумеречное небо сыпало колючим зимним снегом. В соседних гаражах хозяева занимались последней подготовкой своих «Жигулей» и «Москвичей» к суровой московской зиме: меняли аккумуляторы, антифриз и покрышки, красили днища машин антикоррозионной мастикой, утяжеляли багажники, примеряли цепи на задние колеса и, покуривая, грелись у небольших костров из мелкого деревянного мусора. Поэтому и Рубинчик без опаски развел небольшой костер — положил на порог своего гаража кусок жести и, присев на корточки, стал жечь на этой жести свою рукопись, отдавая огню сразу по десять — пятнадцать страниц.
Грохот железнодорожного состава донесся издали и накатывал все ближе, громче. Вот он и совсем рядом, за гаражами. Рубинчик встал и посмотрел в сторону уходящего на запад поезда. В просвете меж гаражами ему видны были желтые окна удаляющихся вагонов и тепловоз, который огласил заснеженную округу мощным протяжным гудком.
— Я слышу, слышу… — усмехнулся на это Рубинчик.
Он снова присел, сунул в огонь очередную стопку бумаги.
И, глядя, как быстрым белым огнем горят главы о поездке Инессы Бродник в Мордовский женский лагерь, о женской демонстрации перед ОВИРом, о плакатах на балконах Владимира Слепака и Иды Нудель, он невольно вспомнил свой первый визит в синагогу и знакомство с этими людьми. Господи, как все изменилось в его жизни за это лето! Он уже не сотрудник столичной газеты, не преуспевающий журналист и не тайный охотник за русскими дивами. Он — изгой, эмигрант, предатель Родины. Но он — автор Книги! Завтра он уедет из этой страны — с ее кислыми снегами, антисемитизмом, площадным матом на каждом шагу и византийскими амбициями светоча всего прогрессивного человечества. И пропади ты пропадом, «Россия вольная, страна прекрасная, советский край, моя земля!» Провались ты со своими соцобязательствами, низким небом с портянку, призывами к очередной годовщине Великого Октября и процентной нормой для «лиц еврейского происхождения». Там, на Западе, его дети вырастут, не зная слова «жид», и уже одно это стоит всех привилегий, которые у него тут были. Да и какие то были привилегии? Покупать без очереди венгерских кур в буфете издательства «Правда»? Пить без очереди пиво в Доме журналиста? Смотреть американские фильмы в редакционном кинозале? Что еще? Господи, если подумать — самые элементарные качества нормальной жизни коммунисты превратили в привилегии, и за эти крохи, за чешское пиво и финский сервелат он почти двадцать лет писал не то, что хотел, и не так, как мог!
