Стив Тольц - Части целого
Внезапно я вспомнил. Яд!
Торопливо спустился в трюм и, пробравшись по человеческим телам, как по подстилкам, шепнул отцу на ухо:
— Хочешь яду?
Он сел и сверкнул на меня глазами. Смерть можно взять под контроль, говорили эти глаза. Наши жизненные силы были чем-то таким, что поддается подзарядке, если размышляешь о яде.
— Завтра утром на рассвете. Мы сделаем это вместе.
— Папа, я не стану принимать яд.
— Разумеется, нет. Я не это имел в виду. Хотел сказать, яд приму я, а ты станешь наблюдать.
Бедный отец! Ему всю жизнь претило одиночество, и теперь он столкнулся с его наиболее глубоким и концентрированным на свете проявлением.
Но рассвет наступил, а ему не захотелось кончать с собой, пока идет дождь. Потом облака рассеялись, однако для самоубийства стало слишком жарко. Ночью он решил, что последний вдох лучше испустить при теплом свете солнца.
Другими словами, он никогда не был готов. И бесконечно колебался. Находил все новые предлоги, чтобы не накладывать на себя руки: то слишком сыро, то облачно, то свет слишком ярок, то море волнуется, то слишком рано, то слишком поздно.
Так прошли два или три дня агонии.
Наконец это произошло — после заката на второй или третьей неделе плавания. Мы чуть не утонули, и вопли нисколько не помогали держаться на плаву. После того как океан успокоился, отец сел в темноте. Внезапно ему стало трудно дышать. Я дал ему воды.
— Джаспер, я думаю, время настало.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю, и все. Я всегда относился с подозрением, когда в кино люди утверждали, что пришел их час, но это правда. Смерть стучится. Это истинно так.
— Могу я для тебя что-нибудь сделать?
— Вынеси наверх, подожди, пока не умру, а затем столкни за борт.
— Мне казалось, ты не хотел упокоиться на дне.
— Нет. Но эти сукины дети смотрят на меня, будто я — баранья отбивная.
— Рак сделал тебя совсем не аппетитным.
— Не спорь. После смерти я не желаю провести больше ни одной минуты на этой посудине.
— Ясно.
Беженцы не сводили с нас глаз и, пока Нед помогал мне вынести отца на палубу, тихо переговаривались заговорщическими голосами.
Наверху дышать стало легче. Казалось, океанский воздух принес отцу облегчение. Размашистое движение волн умиротворило его. По крайней мере мне так хотелось думать. Это движение было последнее, что он видел в жизни, и я надеялся, что в конце концов отец перестанет считать свою космическую мизерность оскорбительной и признает, что это даже эксцентрично — ничего не значить и быть акциденцией[52] на пугающих просторах пространства-времени. Я рассчитывал, что, глядя на величие пульсирующего синим цветом океана и ощутив на лице бесшабашный морской ветер, отец смирится с мыслью, что вселенское представление — это драма большая, чем та, в которой он мечтал получить заглавную роль. Но нет, он не рассматривал свое существование в перспективе и до самого конца относился к нему без чувства юмора. Шел на смерть мучеником за свое тайное дело и не собирался себя осуждать.
Я регистрирую его последние минуты в печальном стиле биографа, который слишком близок к предмету описания.
Ночь выдалась тихая: только поскрипывало корпусом суденышко и негромко плескалась вода. Над горизонтом висела яркая луна. Мы шли курсом прямо на нее. Капитан собирался доставить нас на спутник земли. Я представил, как открывается крышка люка и мы вплываем прямо в луну. Вообразил, как люк за нами захлопывается и звуки безумного смеха. Я все это придумывал, чтобы отвлечь себя от реальности, где умирал отец.
— Посмотри, Мартин, посмотри на луну, — предложил Нед. — Она будто нарисована. Бог — настоящий художник.
Его слова придали отцу сил.
— Надеюсь, ради всех нас, что это не так, — ответил он. — Скажи честно, Нед, тебе когда-нибудь приходилось встречать художника? Они не очень приятные люди. Эгоистичные, самовлюбленные, порочные типы, целыми днями пребывающие в гибельной депрессии. Подтверди, Джаспер.
Я вздохнул и, зная его речь наизусть, добавил:
— Художники — это люди, которые обманывают своих любовниц, бросают законных детей и постоянно дают понять неимущим, насколько они страдают, пытаясь проявить к ним доброту.
Отец поднял голову.
— А ты заносчиво нарекаешь Бога художником и надеешься, что он о тебе позаботится! Смех!
— В тебе нет веры.
— Тебе приходилось задумываться, почему твой Бог требует от тебя веры? Количество мест на небесах ограничено, и он таким способом уменьшает число тех, кто туда попадет.
Нед с жалостью посмотрел на отца и ничего не ответил.
— Папа, хватит пудрить мозги.
Я дал ему еще пару таблеток болеутоляющего. Проглотив их, он стал ловить ртом воздух и потерял сознание. А через десять минут стал бессвязно бормотать:
— Сотни… миллионы… Христиане пускают слюни… небеса — роскошный отель, где… не натолкнитесь на мусульман и иудеев в льдогенераторе… Мусульмане и иудеи ничем не лучше… никакого шевеления… Современный человек… хорошие зубы… маленький объем внимания… суматоха отчуждения… никакого религиозного мировоззрения, неврозы… безумие… неправда… религия удел тех… кто… смертен.
— Береги силы, — сказал Нед. С тем же успехом он мог бы крикнуть: «Заткнись!», и я бы не обиделся.
Голова отца откинулась ко мне на колени. Ему оставалось не больше пары минут, но он все еще не мог в это поверить.
— Невероятно, — проговорил он и тяжело вздохнул. По его лицу я догадался, что болеутоляющее прекратило действие.
— Понимаю.
— Но это так. Смерть! Моя смерть!
На несколько минут он забылся, затем его веки поднялись, но за ними было выражение пустое и вкрадчивое, как у чиновника. Я решил, что отец пытается себя убедить, что день, когда он умрет, — не худший в его жизни, а обычный, так себе день. У него не получилось, и он простонал сквозь стиснутые зубы:
— Джаспер…
— Я здесь.
— Чехов верил, что человек становится лучше, если ему показать, каков он есть. Не думаю, что это правда. От этого он становится только печальнее и острее испытывает одиночество.
— Слушай, папа, не чувствуй себя обязанным говорить перед смертью умные вещи. Просто расслабься.
— Хочешь сказать, что я за свою жизнь успел наговорить достаточно ерунды?
— Это была вовсе не ерунда.
Отец несколько раз вздохнул с присвистом, а его глаза в это время вращались в его голове, словно он пытался разглядеть что-то в углу собственного черепа.
— Джаспер, — прохрипел он, — я должен кое в чем признаться.
— В чем?
— Я тебя слышал.
— Когда слышал?
— В джунглях. Когда за нами пришли. Слышал, как ты меня предупреждал.
— Ты меня слышал? — воскликнул я, не веря своим ушам. — Слышал? Но почему ничего не предпринял? Ты же мог спасти Кэролайн!
— Не поверил, что это на самом деле.
Мы долго молчали и смотрели на подвижные океанские воды.
Затем боль снова взяла свое. Отец взвыл в агонии. Я ощутил страх, который тут же перерос в панику. Я подумал: «Не умирай! Не оставляй меня одного! Не оставляй нас! Ты нарушаешь наше партнерство. Неужели не понимаешь? Пожалуйста! Я целиком и полностью завишу от тебя, хотя ты моя полная противоположность — именно потому, что ты моя полная противоположность. Если тебя не будет, что будет со мной? Чем является противоположность ничто? Всем? Или ничем? И еще я не хотел обижаться на провидение. Это бы никогда не прекратилось».
— Отец, я тебя прощаю.
— За что?
— За все.
— За что — за все? Разве я сделал тебе что-нибудь плохое?
Ну что за несносный человек!
— Не важно.
— О'кей.
— Папа, я тебя люблю.
— Я тебя тоже люблю.
Мы все-таки это сказали. Хорошо.
Или не так уж и хорошо — на удивление не приносящие удовлетворения слова. Всего-то и сказано: «Я тебя люблю». Отец и сын у смертного одра старшего рода признались, что любят друг друга. Чему тут особенно радоваться? А вот чему: я знал нечто такое, чего не знал никто и никогда не узнает, — каким странным и удивительным он был человеком. Вот это я хотел бы ему сказать.
— Папа…
— Мне следовало себя убить, — проговорил он сквозь стиснутые зубы. Затем повторил опять, словно это была его личная мантра. Он никогда себя не простит за то, что не совершил самоубийства. Я считал это естественным. По-моему, люди на смертном одре не должны себя прощать за то, что не совершили самоубийства — хотя бы надень раньше. Позволить Природе убить себя — вот единственное подлинное проявление апатии.
Его естественная смерть была быстрой, даже внезапной. По телу пробежала недолгая судорога, затем, охваченный страхом, он попытался втянуть в себя воздух, зубы раскрылись, словно в попытке укусить смерть, глаза вспыхнули огнем и погасли.
