Стив Тольц - Части целого
Как-то ночью меня разбудил крик:
— Какого черта вы до сих пор здесь торчите? — Я открыл глаза и увидел: над нами стоит капитан. Он курил сигарету. Его лицо показалось мне воплощенным из дешевого романа, на который у меня не хватило терпения, чтобы его прочитать. — Все равно ему не выдержать, — продолжал капитан, а сам тем временем пихнул отца ногой в живот. — Придется его выбросить за борт.
— Я тебя самого выброшу за борт, — ответил я.
За нами встал один из беженцев и что-то закричал на неизвестном мне языке. Капитан попятился. Я повернулся к защитнику — он оказался примерно одного со мной возраста, с большими красивыми глазами, даже слишком крупными для его вытянутого лица. У него были длинные вьющиеся волосы и длинные загибающиеся ресницы. Все в нем было длинное и вьющееся.
— Говорят, ты австралиец, — заявил он.
— Точно.
— Я бы хотел взять себе австралийское имя. Можешь придумать?
— Хорошо… конечно. Например, Нед.
— Нед?
— Ну да, Нед.
— Решено. Теперь я Нед. Пожалуйста, окликни меня новым именем, посмотрим, обернусь я или нет.
Он отвернулся, и я для проверки крикнул: «Шейн!» Он не попался. Я испробовал Боба, Генри, Фредерика и даже Хот-пэнтис-21[51]. Он не шелохнулся. Но когда я крикнул «Нед!», мой новый знакомый обернулся и радостно оскалился.
— Спасибо, — вежливо поблагодарил он. — Можно задать вопрос?
— Валяй.
— Почему ты здесь? Нам всем интересно.
Я оглянулся. Остальные тоже выползли из трюма прочистить ночным воздухом свои загрязнившиеся легкие. Отца лихорадило, он потел. Нед показал мне мокрую тряпку:
— Можно?
— Давай.
Он приложил ее колбу больного. Отец тяжело вздохнул. Другие пассажиры забросали Неда вопросами, он им отвечал, затем махнул рукой. Они приблизились, сгрудились вокруг нас и выплеснули на наши уши ушат ломаного английского. Эти странные второстепенные персонажи появились в эпилоге человеческой жизни с намерением разобраться, что к чему.
— Как тебя зовут? — спросил Нед у отца.
— Я Мартин. А это Джаспер.
— Так почему, Мартин, ты плывешь в Австралию таким образом?
— Меня там не ждут, — тихо проговорил отец.
— Что ты натворил?
— Совершил серьезные ошибки.
— Кого-нибудь убил?
— Нет.
— Изнасиловал?
— Нет. Я не из той породы. Речь идет о финансовой… неосмотрительности… — Отец моргнул. Пусть бы он убил или изнасиловал. Эти преступления по крайней мере стоили бы его жизни, а может быть, даже и моей.
Нед перевел остальным слова «финансовая неосмотрительность», и, словно по мановению руки, раздвинулся тяжелый занавес облаков, и лунный свет упал на обескураженные физиономии наших попутчиков. Глядя на то, как они смотрят на нас, я задавал себе вопрос, а имеют ли они хоть малейшее представление, что их ждет в Австралии? Наверное, они знали, что им предстоит жить в подполье и их будут использовать в борделях, на фабриках, на стройках, на ресторанных кухнях и в индустрии моды, где им предстоит так много шить, что они сотрут пальцы до кости. Но я сомневался, что они в курсе новомодного соревнования между политическими лидерами, где каждый хочет показать, что в области иммиграционной политики он круче других. Такого не пожелаешь встретить в темном переулке. Или что общественное мнение уже настроено против них, потому что даже если человек бежит, чтобы спасти свою жизнь, ему, прежде всего, необходимо отстоять в очереди, и что в Австралии, как и везде, преуспели в искусстве произвольно судить, кто кого важнее.
Если они и знали об этом, у них не было времени на размышления. Выжить в подобном путешествии было задачей первой необходимости, и отнюдь не легкой. Чем дольше мы плыли, тем становилось труднее. Припасы подходили к концу. Ветер и дождь терзали траулер. Высокие волны каждый момент грозили перевернуть суденышко. Временами мы не могли оторваться от поручней, иначе нас бы выбросило за борт. Мы чувствовали себя к Австралии не ближе, чем в начале пути, — трудно было поверить, что наша страна вообще существует. Да и другие страны тоже. Океан становился все необъятнее, он покрывал всю землю. Небо тоже делалось больше и выше, растягивалось так, что, казалось, вот-вот разорвется. Наш кораблик был самым крошечным из всего сотворенного, а мы — бесконечно малыми величинами. И еще больше сморщились от голода и жажды. Жара окутывала нас, как одна на всех жировая прослойка. Многих лихорадило. Раз или два мы замечали землю, и я кричал капитану прямо в барабанную перепонку:
— Ради Бога, поворачивай туда!
— Это не Австралия.
— Какая разница? Земля — суша! Там мы хотя бы не утонем.
Но мы плыли вперед, оставляя в океане пенный, пузырящийся злобными намерениями след.
Удивительно, насколько спокойно ведут себя человеческие животные в подобных обстоятельствах. Я бы ни за что не поверил. Мне казалось, мы будем грызть друг друга, утоляя голод человеческой плотью, а жажду — кровью наших братьев. Все слишком устали. Конечно, хватало слез и горького разочарования, но разочарования тихого и печального. Мы были настолько мелкими и хрупкими существами, что потеряли способность активно протестовать.
Большую часть времени отец без движения лежал на палубе, напоминая набитое игрушечное пугало из тех, какие дарят детям на Хэллоуин.
Я тихо гладил его по лбу, но у него хватало сил лишь на то. чтобы жестом показать, что я ему мешаю.
— Я умираю, — горько ронял он.
— Еще парадней, и я к тебе присоединюсь, — отвечал я.
— Извини. Но я же тебе говорил, чтобы ты со мной не ездил. — Он прекрасно знал, что ничего подобного он не говорил.
Отец пытался изобразить раскаяние за то, что эгоистично связал мою судьбу со своей. Но меня он обмануть не мог. Я знал то, чего он никогда бы не отважился признать: он до сих пор не расстался со своей прежней болезненной манией и считал, что я — преждевременная инкарнация его, еще живого, и, если я умру, он останется жить.
— Джаспер, я умираю, — повторил он.
— Господи, да оглянись вокруг! Здесь все умирают! Скоро каждый из нас окажется на том свете!
Мои слова его распалили. Отец пришел в ярость, понимая: его смерть не воспринимают уникальным трагическим спектаклем. Умереть среди умирающих, одним из них — это было ему как нож острый. Но еще сильнее его раздражали раздававшиеся со всех сторон молитвы.
— Скорее бы эти идиоты заткнулись! — исторг он пожелание.
— Они хорошие люди, папа, — ответил я. — Мы должны гордиться, что утонем вместе с ними.
Чушь! Я сказал абсолютную глупость, но отец горел решимостью покинуть этот мир в драчливом настроении, и мне никак не удавалось его разубедить. Багаж его жизни был собран, паспорт проштампован, но даже теперь он отказывался примириться с религией, пусть на самое короткое время.
Мы единственные на корабле не молились, и от убежденности наших попутчиков нам становилось неловко. Их все еще не покидало ощущение, что прекрасное носится в воздухе. Они блаженно витали в облаках, поскольку их боги были не теми внутренними божествами, которые не в состоянии помочь, если человек попадает в реальную, а не эфемерную беду, например, когда тонет корабль. Они верили в древних богов, управляющих природой на благо индивидуума. Какая удача! Их божества прислушивались к людям и, случалось, вмешивались в их дела. Сыпали благодеяниями. Поэтому у наших спутников не было леденящего страха, как у нас. Мы-то не ждали, что с небес появятся большой и указательный пальцы, которые выхватят нас из пучины.
Словно в трансе, я тянулся к отцу. Лежа в темноте, он извергал множество идей о жизни и советов, как ее прожить. Они были немного путаны и незрелы по сравнению с тем, что он обычно высказывал в своих тирадах, и я понял: если падаешь, остается единственное, за что еще способен держаться — за себя самого.
Когда отец говорил, я притворялся, что слушал. Если он хотел спать, я тоже спал. Когда стонал, я давал ему болеутоляющее. Ничего другого не оставалось. Он страдал, и его отсутствующий взгляд казался еще более отстраненным, чем раньше. Я понимал, он думает о Кэролайн.
— Мартин Дин — каким же он был дураком, — вымолвил он. Его немного утешало говорить о себе в третьем лице в прошедшем времени.
Иногда Нед давал мне передышку. Занимал мое место рядом с отцом, приносил воду и делал вид, что слушает его бесконечную бубнежку. В эти моменты я пробирался по телам моих полубессознательных спутников клюку на палубу и поднимался наверх хлебнуть свежего воздуха. Надо мной открывалось небо, словно треснутый череп, звезды блестели, как капельки пота. Я бодрствовал, но мои чувства спали. Мой собственный пот напоминал по вкусу то манго, то шоколад, то авокадо. Катастрофа! Отец умирал слишком медленно и слишком болезненно. Почему бы ему просто себя не убить? Зачем убежденному атеисту терпеть бесполезную агонию? Чего ждать?
