Катрин Панколь - Белки в Центральном парке по понедельникам грустят
— Учи ученого!
По пути домой она так и приплясывала в метро, напевая про себя: «С дороги, куриные ноги, с дороги, пустите пройти». Вот и выбирать ничего не пришлось! Все получила разом! И мужчину со страстью в глазах, и головокружительную карьеру.
Она посматривала на окружающих сочувственно. «Бедные вы, убогие!.. — И даже с какой-то нежностью: — Скоро вы только и будете слышать что обо мне, готовьтесь морально!»
Она даже чуть было не подхватила под руку старушку, чтобы перевести ее через дорогу, но вовремя спохватилась.
Дома перед телевизором похрапывал Жан Прыщавый.
Она прошла мимо на цыпочках. Пересекла гостиную и отправилась на кухню заварить себе чаю «Детокс». Большой чайник, чтобы вымыть вчерашнюю усталость. «Полтора литра «Детокса», и я буду сиять, как начищенный пятак, и смогу встретить законодательницу мод во всеоружии. Как с ней себя вести? Надо поразить ее, но чтобы от меня не исходило угрозы. Одеться продуманно, причесаться, накраситься тоже продуманно, тонко. И быть единственной и неповторимой.
Отдохну до полвосьмого, за это время прикину, что надеть. Потом — душ, помыть голову, одеться, в такси — и в "Ритц"».
Она взяла чайник и пошла к себе. Сумочка осталась лежать в кухне, выходившей углом в гостиную. Главное — не разбудить Прыщавого. Бесшумно подняться к себе в комнату, прилечь и погрузиться в мечты о славном будущем.
И вспомнить прошлую ночь. Гэри, Гэри…
У нее вырвался счастливый смешок.
Как ни старалась Гортензия не шуметь, Жан Мартен проснулся как раз в ту минуту, когда ее туфельки исчезли за поворотом лестницы. Всех остальных она позвала на открытие — всех, кроме него. Он скрестил на груди руки, опустил подбородок и выпятил губу: за это она ему заплатит, ох как заплатит!..
Она у него хлебнет по полной программе. Счет к ней уже длинный — и с каждый днем все растет. Она, можно сказать, своими руками шьет себе саван.
В забытой сумочке зазвонил телефон.
Жан не верил своим ушам. Гортензия Жестокосердная забыла телефон на кухне!
В сумочке так и копошились приглашения на работу.
Нет уж, с дивана он вставать не собирается.
В восемь зашумела вода: Гортензия пошла принимать душ.
Телефон прозвонил еще раз, другой.
Наконец Жан встал, потянулся за сумочкой, извлек телефон и прослушал одно за другим все сообщения.
Поздравления, комплименты, приглашения на деловые встречи по поводу работы… От какого-то типа из «Витон» и кого-то еще.
И сообщение от некоего Гэри: «Гортензия, красавица моя, я завтра улетаю в Нью-Йорк, рейс в 19:10. Поехали со мной! Ты говорила, тебе там предлагают работу. Я только что от бабушки, из дворца, представляешь, она мне оплачивает и квартиру, и учебу. Я буду учиться в Джульярдской школе, а ты — покорять город. Мы хозяева жизни! Можешь мне даже не отвечать, просто соглашайся и подъезжай к самолету. Я буду тебя ждать в аэропорту. Билет я тебе уже взял. Гортензия, пожалуйста, не дури, приезжай. Да, и еще. Слушай внимательно. Если ты со мной не поедешь, я тебе этого больше никогда не скажу. Гортензия, I LOVE YOU!»
Последние слова он буквально проорал. И повесил трубку.
Жан Мартен хитро улыбнулся и стер все сообщения. Все до единого.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Два месяца!
Два месяца прошло с того памятного обеда с Гастоном Серюрье.
Она тогда сбежала. Бежала, петляя, между машин, бежала по коридорам в метро, в поезде не присела, так ей хотелось скорее попасть домой и открыть черную тетрадку. Ей не терпелось снова перелистать эти неуклюжие, неумелой рукой написанные заметки, в которых подросток, впервые влюбленный, простодушно доверял свои чувства дневнику. Как он старается поймать взгляд человека, которого любит, как замирает сердце, как он конфузится, что не может ничего скрыть…
И что она сделала за два месяца? Вычитала и выправила дюжину статей коллег, написала на десять страниц предисловие к книге о женщинах в эпоху Крестовых походов… Негусто. Десять страниц за два месяца, пять в месяц! Она часами неподвижно сидела за компьютером, хватала лист бумаги, выводила слова: «пламя», «огонь», «жар», «опьянение», — рисовала каких-то мохнатых насекомых, круги, квадраты, розовый нос Дю Геклена, его бессовестный мутный глаз… И рука сама собой тянулась к черной тетрадке. «Всего несколько страниц, — успокаивала она себя, — а потом опять примусь за крестоносцев, катапульты, лучников и женщин в кольчуге».
Она пробегала глазами страницу и в страхе замирала, едва дыша. Юноша писал так искренне, так откровенно, и вся его душа была как на ладони. Ей хотелось крикнуть ему: «Шальной! Кто же так подставляется? Осади назад!» Она склонялась над строчками, высматривала, где конец слова срезан, скомкан, — как дурное предзнаменование. Обрезанные крылья.
Не успел он взлететь.
Тетрадка попала в мусор. Какие уж тут крылья.
И все та же загадка: кто это писал? Кто-то из жильцов дома А или дома Б? Когда вселяешься, что обычно проверяешь: чтобы в изоляции не было аммиака, в краске — свинца, тараканов, смотришь метраж, проводку… Кому придет в голову проверять, все ли в порядке с соседями? Как у них с изношенностью, со здоровьем? Нормально у них с головой или там кишат какие-то призраки прошлого? О соседях никто никогда ничего не знает. Она вот сколько прожила бок о бок с настоящими уголовниками: Лефлоком-Пиньелем и Ван ден Броком[51]. Общие собрания домовладельцев, фраза-другая в подъезде, добрый день, мсье такой-то, здравствуйте, мадам Кортес, да с Рождеством, да с Новым годом, да как думаете, не поменять нам ковер на лестнице?..
А что она знает о новых жильцах? Чета Буассонов, Ив Леже, Мануэль Лопес. Она иногда сталкивалась с ними в подъезде или лифте. Здоровались. Мсье Буассон, холодный и непроницаемый, тут же разворачивал газету. Рот у него — будто губы проглотил. Мадам Буассон сухо кивала. Волосы у нее были тусклые и всегда стянуты на затылке в пучок, воротничок блузки всегда застегнут на две пуговки. Она была похожа на погребальную урну. Они носили одинаковые пальто. Наверное, покупают их по два сразу. Зимой — стеганые, бежевые, весной — тоже бежевые, но полегче. Они были как брат и сестра. По воскресеньям к ним обедать приходили сыновья. Оба с прилизанными волосами, в тесных серых костюмах, один — светловолосый, почти альбинос, с оттопыренными красными ушами, другой грустный, русоволосый, с крупным мясистым носом и блеклыми голубыми глазами. Жизнь, казалось, прошла мимо, не задев. Шаг-другой, шаг-другой: они топали по лестнице, высоко поднимая колени. На локте у каждого висел зонтик. Невозможно было понять, сколько им лет. И пол-то с трудом определишь.
