Меир Шалев - Эсав
В тот день, в четыре пополудни, Шимон примчался в Тель-Авив и велел мне вернуться с ним домой. Тия Дудуч схватила меня за руку и повела в комнату отца. Яков уже стоял там, закрывая рот рукой, с трясущимися плечами.
— Он с самого утра так, — сказал он. — Почему вы не отвечаете на телефон?
Отец тяжело дышал, тонкие, высохшие сухожилия его суставов напряглись, фиолетовые пятна больной печени и селезенки тускло проступали на теле.
Беспомощный, он лежал и смотрел на нас. Услышав слово «врач», он отрицательно покачал головой. Потом заговорил.
— Что, отец? — наклонился я к нему. — Что?
Швы его черепа выглядели, как подводные хребты.
— Эль ноно вино[109]… Эль ноно вино… — пробормотал он на языке своих предков, который давно забыл. — Вот идет дедушка. — Он снова и снова выплевывал эти мягкие слова, исторгал их из себя медленными толчками горла, пока они, с трудом протолкнувшись, не выстроились в ряд, набрали силу, прибавили в скорости и взлетели, как гуси над озером — грузно хлопая крыльями и роняя капли.
Больше он не говорил, и я стал на колени возле кровати и положил голову на его живот. Его рука трепетала в моих волосах. Воздух скрипел в легких. Я подумал об Ихиеле Абрамсоне, упустившем случай услышать последние слова, которые хоть и не принадлежали великому человеку, тем не менее были бесспорно последними словами и не имели других вариантов.
Потом Яков шумно разрыдался, снял очки и вышел из комнаты, и я остался там наедине с отцом. Но ведь именно для этого я и был вызван. Помочь, поухаживать, искупить.
Прошло несколько часов. На губах Авраама начали появляться и беззвучно лопаться пузыри. Их было мало, и они были невелики, потому что в нем уже оставалось немного времени, и каждый из них содержал всего одну-две минуты. Его руки посерели, дыхание становилось все слабее, и боли стали покидать его члены. Я знал их все до единой. Проклятого бандита из колена, дьяболо из спины и самого худшего из всех — долор де истомаго, турецкого башибузука из желудка. Призрачные и огромные, они выскакивали из скорлупы его тела, прыгали вокруг, мотая длинными белыми шеями, и в слепой ярости цеплялись за мои ноги.
Страшный, глубокий хрип сотряс грудь Авраама. Впервые в жизни он закрыл глаза, и я, точно в детстве, высунув от усердия язык, пытался приоткрыть его пергаментные веки своими пальцами. Неуловим миг смерти, даже пунто де масапан не может сравниться с ним в его тончайшей вневременности. Поэтому люди покрывают умершему лицо и запоминают это свое последнее действие, а не мучаются, как я, силясь уловить и запомнить его последнее мгновение. Ибо оно неуловимо, как отблеск воспоминания, незримее, чем тень ряби на воде, и короче, чем мысль о мгновении ока.
Так я сидел. А потом моих ноздрей коснулся волшебный запах хлеба. Запах свежего хлеба, который пекли где-то очень близко. Я встал и вышел наружу. Дождь уже кончился, небо прояснилось, и запах доносился из пекарни брата моего Якова.
ПОСЛЕСЛОВИЕ ПЕРЕВОДЧИКОВ
Если первый свой роман Шалев назвал «русским», то следующий — опубликованный в 1991 году «Эсав» — по справедливости может быть назван «библейским». История братьев-близнецов Якова и Эсава (в русском переводе Библии — Иакова и Исава) — это классический библейский сюжет, и всякий, в чьей судьбе он повторяется, с его обманом отнятым первородством, — тоже Яков или Эсав, вне зависимости от деталей, вроде имени, времени и прочих обстоятельств. Но, как говорит сам автор устами своего героя, «детали всегда будут встречены с благодарностью». «Детали», или фабула жизни, — благодарная плоть любого романа, и это в высшей степени относится к «Эсаву». Его отличие от всех других в этом плане — лишь в том, что «Эсав» в этой фабуле, в этих «деталях» жизни, характеров и ситуаций — прежде всего глубоко еврейский, израильский роман. Еврейское прошлое и израильская современность пересекаются здесь и в увиденном эпическим и — одновременно — насмешливым взглядом Иерусалиме, и в овеянном ностальгической романтикой поселке первопоселенцев, где развертывается действие. История любви и ревности, верности и смерти дышит библейской первозданностью и в то же время остро современна, перебита пунктиром еврейских погромов и арабо-израильских войн. Этот нерасторжимый сплав библейской эпичности и современного интеллектуализма — одна из самых оригинальных и привлекательных особенностей романа.
«Эсав» прежде всего — роман о любви. Почти все книги Шалева посвящены любви. Детству, семье, запутанным родственным отношениям, взрослению души, утратам и потерям, но прежде всего — любви. И одновременно все они — об обманутых ожиданиях. Поэтому все их следовало бы отнести к тому редкому и трудному жанру, который можно назвать «человеческой трагикомедией», к произведениям, где герои никогда не получают того, чего жаждут и к чему стремятся. Поэтому «Эсав» — книга не только о любви, но и о боли, о тоске, о горечи и печали. А значит, и о смерти — разве не она есть высшее разочарование жизни?
Выходит, «Эсав» — печальная книга? Да, но, как уже сказано, и насмешливая. И жестокая. И очень умная — в лучших традициях интеллектуального романа нашего времени, в традициях «Дара» и «Имени Розы». Она требует бескорыстного погружения в себя и ответного движения души. Она трудна и грустна, как сама жизнь, хотя, временами — иронически улыбается. Вместе с жизнью.
Но ко всему прочему «Эсав» — это роман тотальной игры. Со временем, с пространством, с литературой и — с читателем. Шалев предлагает читателю эту игру, говоря, что его «Эсав», в отличие от «Русского романа», — плод чистого вымысла, не имеющий ничего общего с автобиографичностью: «Это книга, воспроизводящая процесс своего написания». Рассказчик отсылает Читательнице (этого высокого, с заглавной буквы титула, в духе любимого Филдинга, достоин лишь «человек внимательный и понятливый») некую «вымышленную историю о людях, которых не было» — о князе Антоне и служанке Зоге, и Читательница задает ему ряд вопросов. Кто эти «русские паломники», что поднимаются в Иерусалим, таща на телеге огромный колокол? Почему он так страшен, этот Иерусалим? Существовала ли на самом деле Луиза Лато, белошвейка со стигматами, и реальны ли «девушки племени навар»? «Паломники? — переспрашивает Рассказчик. — Их возглавлял мой дед, богатый русский крестьянин из-под Астрахани, который позже перешел в еврейство, привез в Палестину всю свою семью и поселился в Галилее, где мой будущий отец Авраам позже встретился с его дочерью, моей будущей матерью Сарой, когда пешком перешел Иорданскую пустыню, возвращаясь с войны, и откуда он затем переехал с ней в свой родной Иерусалим. Что до того, страшен ли Иерусалим, то я сейчас расскажу тебе о нем, о Иерусалиме начала века, городе моего отца и моего близорукого детства, о его тесных религиозных кварталах, о сефардских дворах Старого города, об этом святом и жестоком месте с подземельями, пещерами и заклятыми местами, с первым кинотеатром, движок которого вращали крылья мельницы, первым автомобилем и первым фотоателье, где одни и те же статисты позировали в качестве библейских персонажей и местных жителей, о древнем городе с завывающими пророками, запаздывающими мессиями и чванливыми благодетелями».
