Соблазн быть счастливым - Мароне Лоренцо
В конце концов я понял, что история с первоначальным самопожертвованием, в результате которого ты когда-нибудь потом, в далеком будущем, может быть, будешь вознагражден, – это тупость, придуманная взрослыми дядями, чтобы воспользоваться энтузиазмом более юных. Никого там сверху нет, чтобы оценить твои усилия и выдать тебе поощрение за всю твою растраченную энергию. На самом деле те годы, когда все наперебой уговаривают тебя держаться, сжав зубы, чтобы построить свое будущее, – это лучшие годы, и нельзя выбрасывать их на помойку из-за мыслей о последующих годах, которые в любом случае не стоят и десятой доли тех, что потрачены впустую.
В Партенопе-Сервис кроме меня было еще три сотрудника: двое дядек под шестьдесят и секретарша примерно моего возраста. Нетрудно догадаться, по чьей вине стульчак унитаза был вечно забрызганным. В первое время я его оставлял, но однажды секретарша просветила меня по этому поводу, и с тех самых пор я больше не в состоянии усесться своим задом на холодный пластик. Так или иначе, через несколько месяцев я оттуда уволился. Из того опыта я вынес три приобретения: манию застилать бумагой стульчак унитаза, о которой идет речь четкое осознание того, что я не хочу погубить лучший период моей жизни, чтобы обеспечить себе худший, и Луизу – секретаршу, давшую мне тогда решающий совет. Из трех приобретений только первые два сопровождали меня на всем моем жизненном пути, а Луизу я обронил на первом же повороте.
В любом случае, как я говорил, этих пунктиков, свойственных выжившим из ума старикам, у меня не так много, и они помогают мне коротать дни. Помимо туалетной бумаги на стульчаке есть еще, например, абсолютная непереносимость всяких узлов. Когда так говоришь, это звучит безумнее, чем есть на самом деле. Правда в том, что мне они неприятны – точнее, я ненавижу их распутывать. И речь идет не о запутанных жизненных ситуациях, я говорю о вещах более материальных. Телефонный провод, перекрученный до такой степени, что превращается в спутанный клубок, так что поднять трубку с телефона не представляется возможным. А кроме того, еще узелки на пластиковых пакетах, или провода за телевизором, которые с течением времени перепутываются сами по себе. Или шнурки на ботинках, когда они не желают развязываться. Поэтому с возрастом я устроил свою жизнь так, чтобы в ней присутствовали только мокасины и беспроводные телефоны. Окружающим я говорю, что это из-за пальцев, которые потеряли былую ловкость и силу, чтобы выполнять мелкие повторяющиеся жесты, но на самом деле мне ужасно скучно, у меня не хватает терпения, и я не хочу терять время, разделяя то, что потом так или иначе снова соединится.
И потом, есть еще Неаполь: самый значительный узел из всех. Проблема в том, что я выбрал худший город, чтобы родиться. Здесь тебе не удастся жить, не поддерживая отношений с ближним, здесь ближний придет стучаться прямо к тебе домой. И поэтому я разработал способы выживания, призванные защитить мою социопатию. Если я замечаю соседа, который ждет лифт, то я торможу у почтового ящика, заглядываю в него и топчусь рядом до тех пор, пока агрессор, жаждущий вторгнуться в мою приватность, не решает сесть в лифт и начать подниматься, не дожидаясь меня. Или вот еще: я избегаю очередей. Неаполитанец не в состоянии тихо и спокойно ждать молча – он просто обязан вцепиться железной хваткой в соседа и в ожидании своей очереди завести с ним разговор о том о сем. На почте или в банке, в супермаркете или в кассе кинотеатра – очереди в Неаполе являются средством распространения слухов и бесплатных сведений о чужой жизни. Парикмахерская рядом с моим домом – тоже что-то вроде стихийного клуба для жаждущих сплетен горожан. И поэтому, когда мне пора подстричься, я вызываю такси и прошу отвезти меня в другой район города.
А вот с покупками все обстоит гораздо сложнее. Прямо рядом со входом в мой дом разместились лавочки колбасника, мясника и продавца овощей и фруктов: вся эта шайка напоминает расстрельный взвод, цепко вглядываясь в тебя, чтобы уловить – хотя бы по походке – какую-нибудь пикантную новость, способную добавить капельку интереса в их пустые жизни. Уже много лет я не переступал порога их лавчонок, и более того, я избегаю даже просто проходить мимо. Я перехожу дорогу, иду несколько метров по тротуару с другой стороны, а потом возвращаюсь на свою сторону. Должно быть, эта троица заметила мои маневры, но меня это не волнует; главное – это не попасться к ним на крючок. Про себя я назвал их хороший, плохой и злой. Плохой – это продавец овощей и фруктов: он старый, грязный и неопрятный, у него вечно черные ногти, а во рту всего три зуба, разговаривает он исключительно на диалекте, и ни хрена ни разберешь в том, что он говорит. В прошлом я много раз зависал после какого-нибудь его утверждения по поводу абрикосов или персиков. Хороший – это колбасник: славный человек, вечно улыбающийся и ловко лавирующий между сырами, нарезками и пустой болтовней с многочисленными клиентами. И, наконец, злой – это мясник. На самом деле, сам он – неплохой тип и даже очень любезный, проблема в его жене. Это она плетет интриги и пускает слухи, это она в то время, пока ты ждешь кусок говяжьего филе, задает тебе один из своих вопросиков с подковыркой. Это она в нашем районе главный босс по сплетням – местный лидер, на которого все ссылаются как на авторитет.
Проблема в том, что и в супермаркете дело обстоит ненамного лучше. Пока речь идет только о том, чтобы бродить среди полок с продуктами, я еще могу надеяться, что все пройдет гладко – достаточно просто не обращать внимания на пенсионера, пытающегося завязать разговор, указывая на невоспитанность кого-то из работников или девчушки, врезавшейся в него своей тележкой. Однако трудности начинаются уже у прилавка с колбасами. Там вечно оказывается какая-нибудь синьора, которая, пока ждет, чтобы ей отпустили товар, непременно должна вступить в беседу с очередным продавцом, а часто еще и с другой синьорой, также подошедшей к этому прилавку. Первоначальная группка из трех человек, в зависимости от медлительности продавца, может разрастаться до бесконечности, иногда становясь чуть ли не толпой. К счастью, после долгих наблюдений мне удалось выяснить, кто из продавцов самый расторопный, и если за прилавком не он, то я сразу иду мимо. Дойдя до касс, я сразу выбираю кассу быстрого обслуживания – спасение для человека с фобиями типа меня – и с облегчением выметаюсь наружу. Уже рядом с домом я перехожу через дорогу, чтобы через несколько метров снова перейти обратно, и наконец-то достаю ключи, чтобы открыть дверь подъезда. Только в этот момент я могу сказать, что я почти в безопасности. В любом случае, я никогда не оборачиваюсь – я и так знаю, что плохой, хороший и злой сверлят глазами мне спину, на которую давит груз моих маний.
Когда я закрываю за собой дверь подъезда, меня встречает мяуканье. Устроивший на лестнице наблюдательный пункт Вельзевул смотрит на меня ангельским взглядом, пытаясь распознать содержимое пакета у меня в руках. Этот кот необыкновенно умен: каждый раз, когда я иду в супермаркет, он поджидает меня в подъезде, чтобы испускать призывное мяуканье и льстиво тереться о мои ноги, едва заметив в моих руках сумку с продуктами.
В почтовом ящике лежит пара конвертов – я оставляю их на месте и иду к лифту. Уже добрых тридцать лет как я перестал верить, что из щели для писем может вылезти что-то хорошее. Всем известно, что добрые вести не станут разыскивать тебя дома. Не понимаю, почему мои коллеги-пенсионеры все еще так нерушимо верят в благословение фортуны. Тратят пенсию на билеты Гратта-э-Винчи и Лотто [4] в надежде изменить свою жизнь. Хотя им следовало бы уже понять, что если богиня с повязкой на глазах не поцеловала их, когда они были еще в хорошей форме и могли нравиться, то уже, конечно, она не станет делать этого сейчас – когда из носа у них торчит шерсть, во рту нет ни одного своего зуба, а глаза подернуты пленкой из-за катаракты. К тому же в определенном возрасте что ты будешь делать, если даже и выиграешь миллион? Ты добьешься только того, что твои дети перегрызутся из-за наследства.
