Дэвид Лодж - Хорошая работа
(Робин идет в длинную узкую комнату, образованную за счет сноса перегородки между передней и дальней гостиными ее маленького дома. Эта комната служит кабинетом. Здесь повсюду лежат книги, журналы и газеты — на полках, на столах, на полу. На стенах плакаты и репродукции картин современных художников. На камине — горшки с цветами. На письменном столе — компьютер и монитор, а рядом с ними — стопки распечаток первых глав «Домашних ангелов и несчастных женщин». Робин пробирается по комнате к столу, осторожно ступая между книгами, старыми номерами «Вопросов критики» и «Журнала для женщин», между альбомами Баха, Филиппа Гласса и Фила Коллинза (ее музыкальные вкусы эклектичны), между оказавшимися здесь стаканом из-под вина и кофейной чашкой. Робин поднимает с пола кожаную сумку и начинает заполнять ее предметами, которые ей сегодня понадобятся: сильно замусоленными, с пометками, аннотированными изданиями «Ширли», «Мэри Бартон», «Севера и юга», «Сибиллы», «Феликса Холта» и «Тяжелых времен»; конспектами своих лекций — рукописного текста, до того исчерканного и исправленного разноцветными чернилами, что первоначальный вариант практически не читается; толстой пачкой студенческих работ, изученных за время рождественских каникул.
Вернувшись на кухню, Робин включает центральное отопление и проверяет, хорошо ли заперта задняя дверь. В прихожей она наматывает на шею длинный шарф, надевает стеганую кремовую куртку с широкими плечами и вшивными рукавами, выходит через парадную дверь. Возле дома припаркована машина — шестилетний красный «рено» с желтой наклейкой на заднем стекле: «Британии нужны ее университеты». Раньше это была вторая машина родителей Робин, потом мама заменила ее на новую, а эту они за смехотворные деньги продали дочери. У машины прекрасный ход, но аккумулятор уже слабоват. Робин поворачивает ключ зажигания и, затаив дыхание, прислушивается к бронхитному свисту стартера. Потом облегченно вздыхает: мотор заработал.)
Когда истек первый год работы в Раммидже, трехлетний срок уже не казался таким уж долгим. И хотя Робин была довольна тем, что коллеги ее ценили, в университете в те дни продолжали говорить о грядущих сокращениях, о том, что придется затянуть пояса, и о том, что на одного преподавателя приходится все больше студентов. И все-таки Робин была исполнена надежды. Даже переполнена ею. Она свято верила в свою звезду. Однако будущая карьера по-прежнему беспокоила ее больше, чем что-либо другое, поскольку дни и недели срока ее пребывания в Раммидже таяли со скоростью счетчика такси. Вторым поводом для беспокойства были ее отношения с Чарльзом.
А что, собственно, представляли из себя эти отношения? Трудно объяснить. Они не были похожи на брак и еще меньше — на супружество в его общепринятом виде: семейный очаг, привычка, преданность. Было время, еще в самом начале их кембриджского периода, когда блестящий и привлекательный студент из Йеля стал для Робин завидной партией, и она была буквально ослеплена и восхищена им. Он добивался ее благосклонности при помощи гремучей смеси свежего постфрейдовского жаргона и потрясающе откровенных сексуальных предложений, и поэтому она никогда не знала наверняка, говорит он о символическом лакановском фаллосе или о своем собственном. Но в конце концов Робин пришла в себя и удовлетворилась молчаливой и слегка укоризненной фигурой Чарльза, маячившей на самом краю ее поля зрения. Робин была слишком честна, чтобы обманывать его, и слишком благоразумна, чтобы променять его на любовника, чей интерес к ней мог оказаться кратковременным.
Когда Чарльз получил место в Саффолке, и те и другие родители стали настоятельно советовать им пожениться. Чарльз только этого и хотел. Робин же с негодованием отвергла предложение.
— На что ты намекаешь? — спрашивала она свою мать. — На то, что я поеду в Ипсвич и буду вести хозяйство Чарльза? Наплюю на докторскую степень и посвящу себя мужу и детям?
— Ну что ты, дорогая, — отвечала мама. — Почему бы тебе не сделать карьеру? Если, конечно, ты этого хочешь.
Последнюю фразу ей удалось наполнить искренним жалобным непониманием. Мать Робин никогда не помышляла о карьере и самовыражалась на поприще папиной машинистки и лаборантки, посвящая этому время, остававшееся от садоводства и домашнего хозяйства.
— Именно этого я и хочу, — сказала Робин так решительно, что мама раз и навсегда закрыла тему.
В семье у Робин была репутация человека с сильным характером или, как скептически отзывался о ней брат Бэзил, «командирши». Родственники любили вспоминать историю из ее австралийского детства, которую считали пророческой. Робин было три года, когда ей силой характера удалось уговорить дядю Уолтера, который повез ее по магазинам, опустить все имевшиеся у него деньги в ящик для пожертвований у мальчика-калеки. В результате дядюшке было так стыдно признаться родственникам в своем безрассудстве, что он не смог занять у них денег, и по дороге домой, на овцеводческую ферму, у него кончился бензин. Нужно ли говорить, что Робин истолковывала эту анекдотическую историю самым лестным для себя образом — как прелюдию к ее последующему участию в прогрессивном движении.
Чарльз нашел в Ипсвиче pied-à-terre[4], но его книги и большая часть вещей оставались в Кембридже. Конечно, теперь они виделись реже, но Робин считала, что это вовсе не повод для расстройства. Она ждала, не умрут ли их отношения медленной и естественной смертью. И гадала, не благоразумнее ли поскорее их прекратить? В один прекрасный день она спокойно и обоснованно высказала эти соображения в присутствии Чарльза, который столь же спокойно и обоснованно с ней согласился. Он сказал, что хотя лично его все устраивает, он понимает ее сомнения. Возможно, им следует пожить отдельно, и тогда все решится само собой, так или иначе.
(Робин едет на красном «рено» по юго-западным пригородам Раммиджа: то по течению потока машин, то против. Час пик уже почти миновал. В двадцать минут десятого Робин въезжает на широкую трехрядную дорогу возле Университета. Едет кратчайшим путем — по Эвондейл-роуд, и проезжает мимо пятикомнатного особнячка Вика Уилкокса, даже на взглянув на этот дом, потому что Вика она знать не знает. Тем более что его дом ничем не отличается от других современных построек этого престижного района: красный кирпич и белая краска. «Георгианские» окна, гудронная дорожка и двойной гараж, а над парадной дверью — система охранной сигнализации.)
Итак, Чарльз перевез в Ипсвич свои книги и прочее барахло. Робин нашла это крайне неудобным, потому что привыкла пользоваться его книгами, а иногда и свитерами. Конечно, они остались друзьями и часто перезванивались. Иногда встречались на нейтральной территории, в Лондоне — вместе завтракали или ходили в театр, — и оба с трепетом ждали этих встреч как особо сладкого, запретного удовольствия. Ни тот ни другой не предпринимали попыток завязать новые отношения, поскольку обоим было в общем-то все равно. Они люди занятые, поглощенные профессией: Робин преподавала и трудилась над диссертацией, Чарльз все свое время отдавал новой работе. Мысль о том, чтобы подстраиваться под партнера, жить его интересами и делать то, что нужно ему, у обоих вызывала раздражение. Ведь нужно прочитать столько книг и журналов, обдумать столько увлекательных вопросов!
