Евгений Боушев - Сердце капитана
— Расходитесь по домам, тунеядцы! — орет Шельма. — Один черт, ничего не делаете!
Дома я подкрепляюсь термоядерным супом и сам звоню Алисе. Теперь не отвечает и она. Семейное.
Интересно, если Галилей и впрямь куда-то запропастился, как я смогу выспаться? Ведь завтра пятница…
ПЯТНИЦА
И снова утро.
Будильник в телефоне орет как ракета-носитель «Энергия» за две секунды до отрыва. Ба, да тут еще и сообщение какое-то пришло! С неопределившегося номера. Пустой экран без текста.
Господи, как мне надоели твои шутки. Хоть бы раз поведал что-нибудь вразумительное.
На раскопе оживление: наконец-то нас посетили начальники. Их двое — толстый и тонкий. Причем толстый маленького роста, а тонкий — выше на голову самого высокого берсеркера. Обоих зовут Никитами Сергеевичами. Они стоят за спиной у Шельмы и смотрят, как он откупоривает бутылку водки. В раскоп эти ультра-специалисты уже заглянули, покрутили носом и решили, видимо, что нет ничего более срочного и важного, чем опохмелиться.
Рабочие робко жмутся поодаль. Пришедшие раньше делятся новостями с пришедшими только что. Подхожу.
— Покрутили носом, буркнули «вот бля» и пошли пить водку, — говорит кто-то.
— А насчёт скелета что-нибудь говорили?
— Сказали «ерунда, бывает». Думали, что у нас какое-нибудь чумное захоронение, а тут пара косточек да булыжники.
— Да, бывает.
— Ничего себе — бывает!
Улучив момент, когда Шельма с одним начальником уходят на другую сторону раскопа, я наклоняюсь ко второму и спрашиваю:
— А вас не настораживает такое странное захоронение?
— А чем оно странное? — удивляется московский специалист.
— Ну… Скелет засыпан булыжниками. Вокруг пепел, нет личных вещей, и ног тоже нет…
— А ты как думал? Что он будет ждать тебя под слоем дёрна с чемоданом редких находок? — смеется дядя Никита.
— Я…
— Ну и что, что у него нет ног! Да у него вообще половины туловища могло не быть! Ты думаешь, собаки только вчера появились?
— Ну…
— Херня это всё, ребята. На научном языке такое называется «сцена, возникшая в результате взаимодействия маловероятных обстоятельств и климатических условий». Копайте дальше.
— Ясно.
— Мы думали, что у вас тут кости чумные — вот тогда была бы свистопляска. Бактерии чумы могут оставаться в активном состоянии сотни лет! А тут у вас мудак какой-то.
Он уходит к Шельме с тёзкой, и через минуту они громко хохочут. Шельма показывает мне зубы. Это означает: «будешь выёбываться — съем».
Он может. Никто не может, а он — может.
А после работы, когда весь наш раскопный люд разбредается кто куда, Шельма неожиданно подходит ко мне.
— Почему сначала мне не сказал? Не доверяешь?
— Да.
— Ясно. — Он неожиданно садится на остатки фундамента и жестом приглашает меня. — Говорят, у тебя недавно подруга покончила жизнь самоубийством?
— Кто говорит?
— Люди.
— Понятно.
— Как ты после?
— Прыгаю от радости.
Шельма морщится.
— Ладно, извини.
У меня в кармане жужжит мобильник. Шельма собирается и уходит. А я тупо смотрю на чёрную пластмассовую коробочку, которая голосом Алисы говорит:
— Капитан! Приходи сегодня в гости. Мне очень страшно одной.
И ещё:
— Ты нужен мне.
ТО ЛИ
Поднимаюсь по лестнице на пятый этаж, Алиса уже ждет возле раскрытой двери. Глаза у неё красные. Я хочу поздороваться, но она вдруг зажимает мне рот рукой и втаскивает в квартиру. Все планы вести себя как айсберг мигом летят к чертям, потому что Алиса закрывает дверь на цепочку и кидается мне на шею. Меня пробивает пот, и я чувствую, как за шиворот мне стекают её горячие слезы.
— Нет второй день… все с ума посходили… господи, неужели опять вот так… не надо, не надо, пожалуйста!
Не понимаю ни слова, но ситуация ясна: надо что-то делать. Причём чем быстрее, тем лучше.
Сдираю с себя ботинки, снимаю через голову балахон, расстегиваю ремень на джинсах. Алиса обалдело глядит на меня.
— Иди и одевайся! — кидаю ей охапку своей одежды. Алиса машинально ловит и вопросительно хмурится.
— Ты заразила одежду своей истерикой. А у меня тут — киваю на балахон — большой заряд положительной энергии. Переодевайся и пользуйся. — Я говорю с жаром, пытаясь увлечь девчонку своим энтузиазмом. Прогон с одеждой — полная фигня. Чтобы отвлечься от назойливых мыслей, нужно заниматься любыми странными вещами.
Я стою перед Алисой, в трусах и футболке, и безумно жалею, что у меня кроме своей одежды не оказалось чего-то более радостного. Например, рождественского костюма кролика.
Алиса идет в другую комнату, а я влетаю на кухню и ставлю чайник. Сначала чай, потом портвейн, потом гитара и беседа. Ничего, я её поставлю на ноги.
— Ела сегодня? — кричу ей в комнату.
— Да, не волнуйся, — говорит Алиса и показывается в дверном проёме. Выглядит она презабавно.
Протягивает мне спортивные штаны:
— Ты тоже оденься — а то шляются тут по квартире полуголые мужики…
Отлично. Уже немного отпустило.
— А юбки нет? — шучу. — Выйдет отличная вечеринка в шотландском стиле!
Алиса очень по-детски улыбается, и я вдруг с ужасом осознаю, что готов напялить на себя хоть подвенечное платье, лишь бы эта улыбка не сходила с её лица.
Мы пьём чай, а Алиса уже в который раз пытается выразить ту самую сложную мысль, которая душила её в момент моего прихода.
— Помнишь, ты рассказывал мне о собаке в космосе? — спрашивает она.
— Помню, конечно.
— Я тогда всю ночь ревела.
— Из-за собаки?
— Из-за тебя. Я сразу почувствовала, что мы с тобой очень похожи. В последнее время я тоже ходила сама не своя, не знала, как жить дальше. А потом встретила твоего друга…
Я неожиданно заметил, что Алиса всё время избегает называть Галилея по имени.
— И всё начало налаживаться, — продолжает Алиса, — появился какой-то смысл.
Я знаю, что она скажет дальше. У меня в мыслях всё уже вполне сформировалось.
— А потом я увидела тебя. — Алиса встаёт и подходит к окну. У меня возникает странное ощущение — будто я сижу на полу в пустой тёмной кухне и разговариваю сам с собой.
— И? — спрашиваю я. Мне хочется быть грубым, но говорить получается только шепотом.
— Я увидела, что пытаюсь спрятать свои проблемы в бытовом счастье. В заботах о том, что приготовить на обед, как одеться для любимого. Ты пошёл другим путём…
Я подхожу и встаю рядом.
— Уверяю тебя, твой путь нравится мне гораздо больше.
— Неправда. Просто у меня не было столько силы. А теперь есть.
И Алиса совершенно спокойным движением кладет мне голову на плечо.
Ой-ей-ей, думаю я. Куда же мы катимся, за спиной пусть не лучшего, но, похоже, единственного друга?
Алиса, видимо, чувствует то же самое. Она убирает голову и поправляет волосы.
То ли небо, то ли земля,
То ли солнце, то ли луна,
То ли день, а то ли полночь,
То ли дверь, а то ли выход.
Мы стоим у тёмного окна, смотрим на пустой двор внизу и молчим. Я пытаюсь прогнать прочь внезапно охватившее меня чувство нежности и сам удивляюсь ему.
То ли было, то ли будет,
То ли мячик, то ли лужа,
То ли жив, а то ли зомби,
То ли лето, то ли осень.
Алиса смотрит мне в глаза — она совершенно не похожа на ту, другую. Я непроизвольно провожу по её щеке кончиками пальцев, прячу руку за спину. Голова забита долгими днями, полными пустоты и уверенности, что впереди — вакуум. Уверенность медленно тает.
То ли горе, то ли радость,
То ли жесть, а то ли нежность,
То ли лето, то ли зима,
То ли пуля, то ли выстрел.
Тёмный сосок, синие губы… Прыжок в ничто на кладбище. Я щурюсь, словно от яркого света. Алиса не отводит взгляд, только часто моргает.
То ли жить, а то ли сдохнуть,
То ли взять, а то ли кинуть,
То ли лечь, а то ли бежать,
То ли петь, а то ли молчать.
Я вижу и знаю, что Галилей, вопреки его заверениям, успел рассказать Алисе обо мне всё. Закатываю и без того короткие рукава футболки, беру из угла кухни гитару и пробую струны. Алиса садится на пол передо мной и молчит. Едва слышно я шепчу:
Сколько должен капитан
Внучке ямщика?
Так уж бывает,
Так уж выходит…
И тогда Алиса складывается пополам и плачет. Я чертыхаюсь, отшвыриваю гитару в сторону и обнимаю девушку, стискивая изо всех сил. Алису трясет так, что мне трудно удержать равновесие на полусогнутых ногах, и мы валимся на пол, опрокидывая бутылку с портвейном. Я глажу Алису по лицу холодными пальцами, пытаясь остановить ручейки, текущие из серых глаз, закутываю в свою футболку, тихонько укачиваю на локте. Что-то душит и обжигает меня — слезы? Но почему изнутри? Или это невыразимая нежность?
