Эмилиян Станев - Когда иней тает
МЕКСИКАНСКИЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ КАПИТАНА НЕГРО
Целых три дня капитан молчал. Я не сказал ему ни слова об уполномоченном господина Каракоча, как будто и ноги его тут не было. К тому же товарищ мой был до того мрачен, что не имело смысла растравлять его еще больше. Он прикидывался больным. У него пропала всякая наделсда найти знаменитую блузу, которую олень унес на рогах своих неизвестно куда. У капитана болела спина, черные глаза его были печальны. Он не хотел рассказывать о том, как слез с оленя и где ударился. Кровавый шрам на щеке придавал ему страдальческое выражение, которое он нарочно усиливал.
Наконец мы помирились. Я «признал свою вину», которая состояла в том, что я не послушался его требования связать оленя.
— Понимаешь, — сказал он, когда мир между нами установился окончательно, — если б не рога, я ездил бы на этом дьяволе, пока он не устал бы. Тогда я привел бы его, как лошадь, сюда, к сторожке!
— А чем тебе помешали рога?
— Неужели не ясно? — ответил капитан, вскидывая голову. — Ведь рога тыкались мне прямо в лицо. Он их запрокинул, а я держался за шею.
— Да, я видел. И ты, кажется, звал меня.
Капитан поморщился и прибавил с раздражением:
— Я звал тебя только затем, чтоб ты видел, как я помчался. А не то что от страха.
— Ты бы мог ухватить его за рога и править, как уздой, — заметил я.
Он засмеялся. Эта идея воодушевила его. На лице его тотчас появилось хитрое и насмешливое выражение, как всякий раз, когда он собирался соврать. Трехдневное молчание истомило его, и он решил теперь наверстать упущенное.
— А ты знаешь, как бежит олень? Кто может похвалиться, что скакал на олене? — гордо промолвил он и поглядел в зеркало на свой шрам. — Интересно, останется ли отметина?
— Если останется, так будет служить тебе наглядным доказательством, когда ты будешь рассказывать об этом случае, — сказал я.
— Ха-ха-ха, — засмеялся капитан каким-то колыхающимся раскатистым смехом, оторвался от зеркала и сел на стул. Это было признаком хорошего настроения и означало, что он собирается рассказывать истории. — Ты не слыхал о Панчо Вилье?[3]
— Да, слышал кое-что об этом человеке.
— Во время его революции меня чуть не убили. Один мексиканец выстрелил в меня. Пуля пролетела около самой щеки… Я прибыл на корабле для того, чтобы вывезти американских подданных. В Сайта-Крусе был аптекарь-американец и целая дюжина торговцев. Корабль стал в гавани на якорь, взял американцев на борт, и дело было сделано, но мне захотелось сойти на берег, посмотреть, что представляют собой эти революции. В то время мексиканцы чуть не каждый год устраивали по маленькой революции, вместо того чтоб устроить сразу одну настоящую.
Я оделся по-мексикански, нахлобучил сомбреро и сошел на берег. По набережной расхаживал сам Панчо Вилья.
— Буэнос диас, сеньор,[4]- поклонился я ему и объяснил, чего хочу.
— Я готов сделать для вас все, — ответил он и сообщил мне пароль, который давал возможность ходить где угодно.
На всех улицах меня встречали патрули. Они наводили на меня ружья, но как только я произносил пароль, тотчас отдавали мне честь. Так прошел я насквозь весь город и очутился за ним, в большом деревянном здании, где при иезуитах находился монастырь, а теперь был постоялый двор. В нижнем этаже были корчма и зал для танцев.
Я пил херес, танцевал, погулял на славу, а потом, уже довольно поздно, занял комнату и лег спать.
Вскоре после полуночи послышался стук в дверь.
— Кто там? — спросил я.
Сиплый пьяный голос заревел:
— Выходи, американский пес!
— Сеньор, — ответил я, — вы, видимо, пьяны, прошу не беспокоить меня. Я пожалуюсь самому Панчо Вилье.
— Карамба! — вскричал мексиканец. — Как ты смеешь упоминать это имя? Панчо Вилья, мой лучший друг, борется против американских псов, таких, как ты! Сейчас же выходи, а не то я сам войду и сверну тебе шею.
— Убирайся, — ответил я. — Завтра я скажу, чтоб тебя повесили!
Ударом ноги мексиканец вышиб дверь. Не успел я вскочить с постели, как револьвер его озарил комнату красным светом. Бах! Бах! Бах! Пули, пролетев над моей головой, попали в дощатую перегородку. За нею подняли крики какие-то женщины…
Я спокойно встал, взял тяжелую керосиновую лампу и хватил ею мексиканца по башке. Он повалился замертво, а я оделся и убежал на корабль…
Ранним утром, когда я еще спал в капитанской каюте, от берега отошла лодка. В ней сидел сам владелец постоялого двора — дон Педро — с пятью дочерьми. Девушки гребли и пели. Одна из них играла на гитаре. В лодке была корзина с закусками, с бутылками хереса и других вин.
Матросы, обрадованные, помогли гостям подняться на корабль. Мы устроили настоящее пиршество. Дон Педро сказал мне:
— Капитан Негро, я сожалею о случившемся. Забудьте об этом, и милости просим опять ко мне в корчму, в виде ответа на наш визит.
На другой день я взял с собой двух своих помощников и отправился на постоялый двор. Входим в корчму. Помощники мои, молодые парни, пошли танцевать с девушками, а я остался в корчме — выпить чего-нибудь у стойки. Возле меня облокотился на прилавок громадный мексиканец с забинтованной головой, черный, как цыган, удалой на вид, с бакенбардами и с двумя револьверами у пояса. Грудь его была перетянута патронташем. Otf держался очень гордо. Я учтиво спросил его:
— Вы, по-видимому, с фронта, сеньор?
Он поглядел на меня сверху вниз.
— Да, сеньор. Я только что оттуда.
— Наверно, были в очень опасном месте? — продолжал я.
— Да, в самом опасном секторе. Там, где падало больше всего гранат.
— И вас ранило?
— Да-а, снарядом прямо в голову. Ужасный снаряд! — сказал он и с гордым видом направился в зал для танцев.
Тогда одна из дочерей корчмаря — донна Мария — шепнула мне на ухо:
— Не говорите с ним. Он может узнать вас по голосу. Его зовут Мигуэль Хуан Альфонсо. Он — тот самый, кого вы ночью ударили лампой.
Черный капитан засмеялся своим веселым, колышущимся смехом. Он уже вскочил со стула и, рассказывая мне эту историю, жестикулировал и руками и ногами.
— Вообще мексиканцы эти — страшные чудаки, — уверенно заявил он и тотчас приступил к другой истории — о каком-то полицейском сержанте, помешавшем славному празднеству на одном ранчо. Празднество это было устроено в честь капитана владелицей ранчо донной Жуаной дель Томас. Она была самая красивая женщина в Мексике и влюбилась в Черного капитана, а сержант ревновал и нарушил празднество. Но случилось так, что у него заболел зуб. Тогда капитан Негро предложил вырвать ему этот зуб. Сержант согласился.
— Откройте рот и закройте глаза, — скомандовал капитан.
Полицейский открыл рот и зажмурился. Капитан вынул револьвер, прицелился в больной зуб и спустил курок. Зуб выскочил изо рта, и сержат избавился от боли.
После этого капитан рассказал еще более невероятную историю об одной корове в штате Канзас, которая наелась абрикосов и разорвалась, как бомба. От сотрясения разбились все стекла в соседних фермах на две мили кругом…
Капитан был в прекрасном расположении духа. В такие минуты он сам смеялся над своими выдумками.
— Довольно! — воскликнул я, видя, что он собирается сочинить какую-то новую историю, и вышел во двор.
Капитан остался в комнате один, и, — Ха-а-ха-а-ха-ха! — доносился оттуда его веселый смех.
ОСЕНЬ
Рогачи давно перестали реветь. Наступил октябрь, и буковые леса запламенели. От пурпурно-красного моря не оторвешь взгляда: посреди него желтели березы с поредевшими листьями, вершины елей и сосен приобрели восковой оттенок, а между ними огненными ножами торчали осины. Зеленое постепенно исчезало. Оно желтело, сгорало, пряталось глубоко в лесные недра и умирало, словно с ним бежало прочь и умирало само лето. На горном хребте осень была быстрой и короткой. Бук сгорел за несколько дней. После первых заморозков земля покрылась облетевшими листьями — толстый шумный ковер, выдававший каждый наш шаг. Лес обнажился, и свет нахлынул в него со всех сторон, сделав стволы буков еще белей, а мхи под ними — темно-синими.
Дождей еще не было. Солнце всходило и заходило на бледно-голубом, мягком, усталом небе. Сладкая тишина наполняла тенистые места, словно леса были допьяна напоены безумными красками осени.
Сторожка как будто стала просторней. Стены ее ярко белели. Длинное низкое строение словно замерло.
По шоссе, проходившему восточней сторожки, каждое утро и вечер скрипели запряженные волами и буйволами телеги горных жителей. Туда везли тяжелые кадки, грубо, но прочно сколоченные шкафы из свежеоструганных буковых досок, веялки, окрашенные желтой краской или расписанные синими цветочками. А обратно везли мешки с зерном или большие бочки с молодым, сладким, еще не перебродившим вином. Эта меновая торговля шла в тех местах по обе стороны горного хребта регулярно каждую осень.
