Макс Гурин - Душа и навыки
Стена стен Озеру озера угрожает угрозой повесить его на его же Лент Ленте, на его же, соответственно, Господе, да на виселиц Виселице. На его же, собственно, господнем прости. Угрожает открыть открывалкой Тайне тайн ею же саму в её же собственных рамках. Граница границ Вектору векторов навязывает маленькими узлами, чтобы не сказать «узелки»: Память памяти на память ему. Говорит: «Я уеду. А ты без меня скучать, плакать будешь. Ты всегда будешь знать, когда ты мне снишься. И не надоест мне, чтоб снился мне ты. А ты — это я. Мы суть Господь. Никому прощения нет. Я уеду на все сто процентов. На двести. Следовательно, в никуда, что не означает, что я никуда не уеду. Уеду, как твоя миленькая куртуазная дура!»
Следовательно, я есть Герда. Это, если ехать тебя искать и возвращать к тому, что жизнью считаю я, но никак не ты. Но я мужчина. Значит Герда не я. Значит, тебя не найти. Значит, и не искать. Послать тебя на хуй. Остаться с хуем, но без тебя. Но это не значит, что если с тобой, то без хуя, если, конечно, не Герда я все-таки логике любой вопреки.
Речь речей Языку Языков не супруга. Да и река не бывает соленой. Да и Коля не бывает с Еленой. Сначала был, теперь не бывает. Теперь бывает, что он Самолёт. Теперь бывает все. Но вперед ужо не будет ничего точно. Будущее не для прошлого. Настоящее — точка. Настоящая. Форменная. Мужчина не может быть матерью (см. Эрнст Яндл в переводах И. ТанкОвой (Прим. Сквор.). Вы, И. Танкова, тоже, кстати, в перевод собственный загляните!), если… он, конечно, не Герда…
А шар попадает в яблоко легко, будто он стрела. Будто яблоко верхом на макушке любимой. Оседлало ея и счАстливо скачет. Скачет же, словно гавчет, как шарик. Но ничего не позволено в этом мире, кроме которого ничего нет, как и будущего, ни ему, шарику, ни отцу не ему. А кто ему? А он безотцовщина! Ему стыдиться всего надлежит. Тихо лежать в сыром песке и плакаться, будто не шарик он, а девятнадцатая глава, у которой в генеалогическом древе дупло.
Он всегда хочет сделать вид, что он не только всего-навсего шар. Он хочет казаться себе всем, справедливо полагая, что кроме него нет ничего, но почему-то не делая из собственной справедливости как культа, так и надлежащего вывода. Все равно, дурачок, продолжает хотеть быть ещё кем-то, кроме себя самого, потому что мало, видите ли! И ведь знает, ублюдок, что все равно любой объект, которым хотелось бы быть, уже мало того, что и так есть (есть, как и ему: мало, в смысле), так ещё и тоже шар, как и он.
Кто ему его девочка? Он не понимает. Не бывает что ли вообще девочек? Как же так вышло? Вон их сколько, да только в какую ни посмотришь чуть пристальнее, чем мужчине положено, ибо, конечно же, мужчины грубые твари и им от Природы, каковая есть Речь, отпущено меньше чувств; да все равно, как ни посмотришь чуть-чуть пристальнее, чем тебе определил Боже, так и видишь, совершенно ТОМУ не удивляясь при ЭТОМ, что все они не девы, а токмо яблоки. И их много. И все они яблоки. Целый мешок. Все они, эти милые барыши, Яблоки яблок, а мир — какой-то скучный мешок.
И попадает он постоянно. В одно яблоко, в другое, в четвертое, яблочное, соответственно, измерение. А кот в сапогах капле язык прикусил. И милиция в ус не дует, потому что ветер проклят за то, что крыше солгал…
А кроме шара только и есть чужая какая-то кровь, в которой он, шар, — ея же кровяное тельцО. И все по кругу, как скучная Маша. Как скучный мешок, в котором всегда одно и то же в пустое ведро. Невеста любви. Невеста невест Любви любови. Все идентичны. Всех зовут одинаково. Все — яблоки. Все шары. Все сами в себя. В одну и ту же «дуду» до скончанья времен, которых в будущем нет. Которые скучны и потому незапамятны.
Андерсеново андерсенову. А ты катайся, катайся себе на коньках. А ты пиши письма из случайной своей Средней Азии. А ты журнал со мной делай, то есть я делай, а ты мне мозгА еби. Нет проблем. На здоровье. Всегда — пожалуйста! А ты мне улыбайся в метро так, как будто ты и есть моя девочка, и зовут тебя черт знает с какого хуя так же, как Катающуюся На Коньках. А тебя зовут так же, как ту, кто ебет мозга тому, кто так похож на меня и кто так близок и постоянно цитируем мною в этой дурацкой ничему не научаемой моей душе; кто такой небоскреб, что не видывал мир, гипотетический, конечно же, потому что, кроме меня никакого мира нету и быть не могёт. А та, кто ебет ему мозгА, ебет их так же, дура, как мне ебет та, что с журналом своим. А ты катайся, катайся себе на коньках, потому что я виноват перед тобой уже тем, что я существую. И перед ней, которая тоже мне ты, я виноват тем, что существует она. И перед той, что вчера мне письмо, я виноват по сегодняшним меркам боле всего, потому что она такая, как и та ты, которая не та ты, что на коньках, в то время как я сегодня музицировал непонятно зачем. Для этого, впрочем, и музицировал. И я хочу говорить правду, но никто не хочет её слушать. В первую очередь я сама. Потому что я — это ты. Это точно так. Но кто ты, я не понимаю и ничего не чувствую, кроме скучной, как Мешок и Машенька, боли. Ты и на коньках, ты и журнал, ты и в метро улыбнешься так, что у меня ложная память — хоп! как преждевременная эякуляция, а ты ещё и письма мне шлёшь, потому что я сам тебя спровоцировал, и, конечно, хочу, как и тебя. Но ее. Но, как тебя. Но ты на коньках всегда. А я всегда без. А я всегда один. Без вас. Без тебя. Без Вас, которые на коньках изволят кататься каждую божью субботу! И без Вас тоже, потому что Вы-то уж вовсе охуевшая моя дурочка. А ты на коньках. А ты такое чудо, что именно тебя я хочу с собой увезти, а тебя не хочу. Хочу, конечно, но увозить никуда не хочу. Да ты и не поедешь. А пробовать я не умею. Вдруг ты согласишься со мной уехать? А тебе этого не нужно. Я это точно знаю, что тебе этого не нужно, потому что я умнее и старше. А тебе может и нужно. А тебе нет. А что нужно мне?.. В особенности, если вспомнить, что мы — одно. Кто мы такие? Мы слова. Ты — первого склонения. Я — второго. Речь — дура! Вот уж кто точно со мной никуда не поедет!
А шар всегда в яблоко. И ничего нет. Будущее — существительное среднего рода, следовательно, секс — это собачья хуйня! Я всегда ответственность чувствую и всегда не могу нести. Силы все ушли на ебаный этот Журналов журнал…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ, о девочкиной беде
Все игрушки собраны. Розданы. Проданы. Созданы заново. Вся серьёзка разбита, словно корыто, потому что серьезки нет. Только корыто и есть, куда одно и то же ведро, но не как ведро, а как, блядь, метонимия. Целый океан туда в одно и то же корыто одним и тем же ведром… Перетаскать на себе.
Смотри внимательно в точку! Глаза — два. Я знаю, это тяжело. Раньше бывало же хуже, потому что три. Но не будет вперед. Назад же вобще не бывает. Впрочем…
Прочтем, прочтем. Пришлем, пришлем. Сначала вот только напишем, а потом и пришлем. Все желания исполнятся. Все будет хорошо, как не пожелать и врагу. Все будет плохо, как только лучшему другу бы завещал, когда б хоть что-нибудь существовало, кроме моей головы. То есть, если б хоть что-то имел за душой. Но там у всех кость. Кость и пакость. А кость моя, потому что плоть. Моя. Значит… я.
Я хочу стать хлебом единым, чтобы мною не жил ни один человек. Точней, ни одна девочка, потому что за мужиков можно не беспокоиться. Они и жизнь — гений и злодейство — вещи несовместные. Есть. В смысле, отсутствие предположено. Как считала Любительница Делать Журналы. И я опять не прав, потому что для нее это соломинка. Она говорит, что в очень большой беде, каковая беда, говорит, существенно посерьезней моей, заключающейся в том, что я всем — никто. Спрашиваю, ты больше не любишь меня, и она, конечно, имеет все основания сказать, что ей, мол, как-то не до того. Тоже говорила, пойдем на каток, но по-другому отвечала на то, что я не умею: «Посмотришь, как я красиво катаюсь». Любовь и голуби.
Хочется кого-нибудь от чего-нибудь уберечь, но те девушки, которых я люблю, все поголовно в такой колоссальной беде, из которой я не знаю, кто может их вытащить. Я не могу точно. Я сам в беде. Меня только одно спасти может. Какая-нибудь девочка, беда которой была бы мне впору, и которая хотела бы быть спасенной именно мной.
Но найти себе девочку с подходящей бедой — дело для меня непосильное. Эта гипотетическая, подходящая мне по размерам девочкина беда — это же почти самое великое и самое большое-большое Счастие счастий. А на хера козе баян? То есть ваш покорный слуга. Не надобен. Счастье — штука самодостаточная.
Да и вообще я все себе вру. И всем. И люблю всех. И азм есмь Лариса, и Света, и Ира, и Катя, и хуй знает, только ни кто. Компьютер я. Не трогайте мои файлы. Руки по швам все! Не трогайте меня никто никогда! Верните мне мою девственность, сволочи!!!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ, в которой я расскажу о волшебной стране, куда попадают пробелы между словами, если не слушаются родителей и все-таки лезут на свой страх и риск в дупло генеалогического древа девятнадцатой головы, словно иные авангардисты в ёбаный шоу-бизнес
