Сергей Фролов - Повесть о Поле Фимкиной
Но она не решилась без хозяев ходить по двору и сначала направилась в дом, чтобы сказаться Нюське. Миновала, высокие сени, вошла в переднюю, то и дело окликая:
— Нюсь… Нюсь, ты где?
Дом молчал. Толкнула дверь в горницу и тут же отпрянула: в глубине, далеко за противоположной стеной, тоже открылись три двери и в каждой из них объявилось по Поле. Они шагнули было ей навстречу и разом попятились.
Поля сообразила, что это ее отражение в высоком трельяже, и снова сделала полшага вперед. Поспешно, как запретную для нее, оглядела обстановку горницы.
Под ноги по полу стелился роскошный, малинового ворса ковер с голубыми разводами по краям. Еще один — от самого потолка закрывал заднюю глухую стену. Рядом с трехстворчатым зеркалом сиял латунью и лаком сервант, таинственно переливался за его стеклами выстроенный рядами хрусталь. И все эти вещи вместе с шифоньером, телевизором и настенными часами с медленным беззвучным маятником, креслами и диваном, как бы насильно затолкнутые в горницу, впритирку прижатые друг к другу, в свою очередь, уставились на Полю с удивленным, недружелюбным любопытством.
Присмотревшись внимательней, и тут, в горнице, заметила Поля следы погрома. Ковер, атласное покрывало на высокой койке были усыпаны сверкающими брызгами разбитого стекла. Обои над койкой портила рваная вмятина от удара, видно, вазой саданул Козанок. Донышко ее с острыми краями валялось у ножки стола. Остались углубления от Козанковых кулаков на покрывале. В них гуще блестели осколки.
«Вот как они тут воевали! А Нюська, видать, совсем осатанела, ничего не прибирает ни во дворе, ни в доме. Стоит каких-либо дня три не коснуться хозяйской рукой вещей, как все вроде бы мертвеет кругом, — подумала Поля, поворачиваясь выходить, и увидела в прихожей под стеной расстеленную примятую фуфайку с подушкой. — Где лежку себе устроила, оказывается».
Но в сенях ее вдруг настиг голос, раздавшийся, показалось Поле, с чердака.
— Чё лазишь?
Поля вскинула голову вверх, но сразу же догадалась, что голос только отразился оттуда и снова зазвучал уже где-то рядом:
— Видала в горнице стены обклеены? А?
И тут она увидела в глубине проема, в сенном чулане, Козанка. Совсем какой-то одичавший, он сидел на замызганном топчане, прислонившись спиной к стене, и судорожно натягивал на себя одеяло, прикрывая голую грудь. Голова его с раздутым, как мяч, лицом подрагивала на слабой шее, глаза заплыли, и весь он оброс неприятной редкой щетиной, из нее проглядывала нездоровая кожа.
— Видала, какая геометрия в горнице? — снова заговорил Козанок, уставясь на Полю бессмысленным жутким взглядом. — Любка обклеивала стены. Полусотенками. Не закончила. Уехала в область на переподготовку учителей. Езжай, говорю. Потом доделаешь.
— Колька, да ты что буробишь-то несусветное? — испугалась его слов Поля. — Иль не в своем уме?
— Всю жизнь ты выдумываешь про меня. Была ты баламутка, ей и осталась, — уже не глядя на нее, тряс головой Козанок. — Но я на тебя не обижаюсь. Ты вот что, тетка Поля, выручи, принеси винца. Меня всего колотит. А запас кончился. И Нюська, змея белоглазая, одежду попрятала… Погоди, денег дам…
Он сунул руку под подушку, завозился там, не забывая прижимать к голой груди скомканный конец одеяла.
— Ты что творишь, что творишь?! Колька, одумайся! Какое еще тебе вино. Ты уже и так допился — дальше некуда. Как Тарзан, чуть не нагишом скачешь по избе-то. Люди в поле работают, а я, баламутка, буду вино тебе таскать. С тобой заодно в срамоту влезать. Не старайся искать деньги, все равно не принесу! Подумать только: кому нести-то? Кто всю жизнь меня за человека не считал. Тетка Поля, разве она человек? Баламутка, Приживалка — вот я кто у тебя! Нет уж, ни в жизни не принесу!
Пока Поля высказывала свое накипевшее Козанку, он глядел ей в лицо. Но как раскосый, бывает, уставится на тебя, а смотрит в другую сторону, так и у Козанка маленькие глаза в одутловатых щелках были сведены к переносице, смотрели куда-то в глубину Козанкова существа, в страшную потусторонность.
Едва она закончила говорить, Козанок коротко замахнулся на нее. Поля инстинктивно упрятала голову в плечи, прикрыв лицо рукой, и Козанок захохотал, валясь на тахту.
Она сразу же увидела во дворе бело-розового на солнце поросенка. Кинулась ловить. Прижала его, застрявшего в изодранном лукошке. Когда возвращалась, заметила в катухе Нюську. Она стояла в двери спиной к Поле, наклонясь, что-то делала.
Возбужденная ловлей поросенка, Поля смело направилась к Нюське, хотела и ее упрекнуть за давнюю обиду. И еще издали начала:
— Нюсь, ты моих детей как только не хаяла. А поглянь на поле…
Нюська, не разгибаясь, выглянула из-за плеча, и Поля увидела вокруг ее глаз темные, как провалы, синяки, каждый величиной с половник. Из них затравленно глянули на Полю белые Нюськины глаза. Дверь в катух со злым бряком закрылась.
— Нет, избави нас от такого… — разговаривала с собой по дороге к Вовкиному дому Поля. — Сколько не заходила в их двор, еще столько же не зайду. Нагляделась на всю жизнь… Расхвастался — Любка на переподготовку уехала. Ее уже не переподготовишь. Нечего зря стараться. И у государства ума, что ли, нет, деньги на ветер кидать.
В полдень совсем тихо и знойно стало в природе. Тишина словно бы сгущалась вокруг недвижной в небе тучки с тяжелым, набухающим синевой исподом. К ней стягивались отдаленные облачки, меньшие размером. Все кругом насторожилось и замерло, поникла листва на зелени. Только от акаций старой школы слышался говор подгулявших горожан, перераставший в несообразный пьяный галдеж. И до того был нелеп он в тишине и сторожкости знойного воздуха, что у Поли неспокойно стало на душе. И все чаще вспоминалось увиденное ею бедствие в доме Козанка.
Там, за речкой, где ранними утрами из маленьких окон ее избы обычно виделись Поле сельчане, так давно жившие с ней рядом и всегда склоненные в ее глазах в работе, — вроде бы пример давали, как надо жить и не забывать их — и откуда Вовка в первый день начал косить рожь, там за речкой вдруг образовался на стерне ветер. Он разом набрал силу, закручиваясь в пыльный вихревый столб. И Поле почудилось, что это ее давние сельчане возмутились чем-то, побросали в сердцах свой извечный труд и, оборотившись ветром, взроптали, закружились в вихре…
Пыльный столб между тем вздыбился выше, засоряя рыжим верхом цвет неба и облаков, а низом своим поволокся по стерне и в какое-то мгновение перемахнул через, речку. От близкого, тревожного шума его всполошились, закудахтали куры. Потемнело на улице. Внучка подбежала и, уткнувшись Поле в колени, зарылась лицом в ее юбке.
Вихрь достиг их двора, окутал и Полю с внучкой. В близком, горячем дыхании его Поля еще яснее ощутила прикосновение неуспокоенного праха своих сельчан, а в сердитом, возмущенном шуме слились для нее их укорные голоса. Поля отняла ладонь от глаз — вихрь унялся, только высоко под синим исподом тучки плыл рассеянный рыжеватый клуб с белыми перьями и клочками бумаги в нем. «Они, они рассерчали, — снова подумала о сельчанах Поля. — От их давних следов пыль, их прах дал о себе знать».
Ржаное поле со ввезенными у ближнего края валками было чисто после налетевшей бури. Дальше к горизонту рожь тоже оказалась вся скошенной, а Вовкиного комбайна и след простыл. Без комбайна, без снохи и сына разом стало сиротливо на той стороне, на пустынном жнивье.
— Что же они не сказали, куда их перегонят-то, — все досадовала обеспокоенная Поля.
Пока она укладывала внучку, на западной стороне собралась гроза, потемнела вся половина неба. В это предгрозовое ненастье совсем разнылось у Поли сердце.
Стала убираться в квартире. Попалось на глаза голубое платье снохи, висело на стуле. Как раз то, в каком она полола с Полей огород. Сейчас далеким и невозвратным показался Поле тот вечер. Вовка шутил на крыльце, сноха смеялась, лицо запрокидывала… Все были вместе, рядышком.
Поля перевесила платье, пригладила его рукой по спинке стула. И сколько убиралась, все время попадались на глаза Машины вещи: туфли, косынка, заколки. И дом наполнился ее присутствием. Все время кажется, что стоит она где-то рядом, дышит над ухом и голос ее мерещится. Оглянется Поля — никого нет, туча темнотой ломится в окна; в квартире сумрак и тоскливая пустота да платье голубое на стуле. Того и гляди шевельнется, оборотится живой снохой.
— Сейчас мы его, дочка, утюжком прогладим, — веселит Поля себя разговором и берется за гладильную доску. Но сердце ее все же оставалось неспокойным, как бы жило в смутном предчувствии чего-то недоброго.
Немного позже она вышла во двор, посмотрела на грозовое небо, время от времени рассекаемое огненными беззвучными изломами. В воздухе в затишье между отдаленными рокотами грома было еще более, чем в зной, томительно.
