Валентин Новиков - До первого снега
Резко засигналил кран, Аня наклонилась к стеклу, глядя вниз.
Появился Водяной, выразительным жестом показал Спиридонову, чтобы тот немедленно убирался с площадки.
Спиридонов нехотя поплелся прочь и все оглядывался и что-то бормотал.
Ветер вдруг изменил направление и подул резкими порывами.
На кране уже дважды срабатывал анемометр. Кран останавливался, и все ждали, когда утихнет ветер.
Привезли лестничные марши, и тут же пришел панелевоз с панелями, встал так, что ни проехать, ни пройти.
Водяной, сильно жестикулируя, ругался с шофером, однако голоса его почти не было слышно.
Шофер стучал пальцем по своим наручным часам, отвечал, что машина полдня стоит под погрузкой, полдня — под разгрузкой, потому что на стройке нет никакого порядка.
И тут же, как на грех, пришла автомашина с лесом. Петров велел нам самим сгрузить с прицепа доски. Мы надели рукавицы и принялись за работу.
Время от времени я поглядывал на кран. Ане приходилось, видно, нелегко. Ветер то ослабевал, то дул с неистовой силой. В окно кабины хлестала редкая снежная крупа. Внизу суетились, спешили люди. Вся работа по разгрузке пришлась на Аню: в этот день начальник СУ велел перегнать автокран на какой-то другой объект. Второй автокран был в ремонте.
Мы торопливо сгружали доски с прицепа, чтобы поскорее освободить проезд.
Внезапный толчок шквального ветра чуть не сбросил меня с машины, словно перышко, вырвал из рук доску. И тут же странный сдавленный крик повис над стройкой. Крик был какой-то совсем нечеловеческий, несколько голосов будто слились в долгий страшный стон.
Мы все разом обернулись. Я вначале с недоумением отметил про себя неестественный угол, под которым двигалась стрела башенного крана. Потом я понял, что стрела неподвижна. Но что же происходило? И вдруг сердце полоснул ужас — кран падал. Падал медленно, описывая в смутнобелом небе плавную кривую и быстро набирая скорость. Мне показалось, что за стеклом несшейся к земле кабины крана на миг мелькнуло лицо Ани.
Кран рухнул на фундаментные блоки. От чудовищного удара тяжело качнулась земля. Полыхнуло короткое замыкание.
И люди закричали.
Я спрыгнул с машины и бросился к упавшему крану. В несколько прыжков был у кабины.
Аню я сразу не увидел. Кабина показалась пустой. Потом я разглядел, что Аня лежала в углу. Лицо ее было осыпано битым стеклом.
Кто-то побежал вызвать «скорую помощь».
Олег Иванович, потерявший где-то шапку, прибежал из прорабской, поднял, когда ломами свернули смятую дверь кабины, на руки Аню и понес ее поперек подкрановых путей прямо на стену.
Кто-то тихо и тоненько заплакал в тишине. И все бросились вперед, каждый, видимо, хотел убедиться, что Аня жива, но, едва взглянув на нее, одеревенело выпрямлялся.
Олег Иванович дошел до глухой кирпичной стены главного корпуса и остановился, потом оглянулся на нас.
Анина рука висела безжизненно, с пальцев длинными каплями стекала кровь.
В тот же день в больнице, не приходя в сознание, Аня скончалась.
После случившегося собирали нас чуть не ежедневно. Одно собрание проходило даже у самого управляющего трестом; Говорили о технике безопасности, о безответственности отдельных руководителей — надо полагать, имелся в виду Олег Иванович, — допустивших аварию, о неопытности крановщицы.
И все время у меня было такое ощущение, что говорят не о самом существенном, что о другом надо вести речь, но пока сам не мог разобраться в своих чувствах.
На многих стройках опломбировали краны. Линейные механики колесили по всем районам, проверяя состояние строительной техник.
А у нас по стройке ходил следователь — худой медлительный человек с желтой лапкой под мышкой, разговаривал то с одним, то с другим, что-то измеряя рулеткой на месте аварии, просматривал бумаги Олега Ивановича. Однажды он и меня вызвал в прорабскую.
Мы сидели по разные стороны голого дощатого стола, на краю его лежала коробка передач от ГАЗ-69. Было неуютно и жутковато.
Следователь спросил, где я находился во время аварии. Я ответил.
— Где находился стропальщик?
— Как где? Тут же. Подцепил панель и…
— И что? — Следователь перестал писать и поднял голову.
— …и стоял…
— Стоял… — повторил следователь. — А в это время панель повернулась плоскостью к ветру… Стропальщик должен был развернуть, вернее, вообще не выпускать из рук панель.
— Там же стояла машина с кирпичом.
— Ну, влез бы на машину!
Следователь резким движением что-то зачеркнул и уже вяло спросил:
— В каких отношениях вы находились с потерпевшей?
— С кем? — Лишь задав этот вопрос, я понял вею его глупость.
Следователь же и ухом не повел.
— Тут разное говорят, — продолжал он. — Будто стропальщик Хонин сильно интересовался ею, а ты… — Следователь перешел на «ты». — Так в каких отношениях вы были?
— Да ни в каких мы не были отношениях!
Разговор стал напряженным.
— Ни в каких?
Он, глядя в упор на меня, вытянул под столом ноги и достал из кармана брюк мятую пачку «Беломора». Закурил. И, отмахиваясь ладонью от дыма, принялся что-то писать.
— Говорят, красивая была девушка?
Я проглотил Собравшуюся у меня во рту слюну, словно горсть песку. Ничего не ответил и отвернулся к окну.
Застрекотал телефон. Следователь приподнял трубку и сразу положил ее обратно.
Как раньше я не догадался, что во всем виноват Хонин? Это из-за него, гада, все произошло! Только из-за него. Ведь панель — такой парус, такой парус!..
Я вспомнил, что именно в тот момент кто-то крикнул: «Держи!»
— Так как все-таки? — донеслись до меня слова следователя. — Мог стропальщик влезть на машину с кирпичом и развернуть панель ребром к ветру?
— А он сам что говорит? — спросил я, забыв, что сижу перед следователем.
— Говорит, растерялся. Все, говорит, внезапно произошло. Не он ведь, говорит, давал команду сгружать панели.
Помолчав, следователь спросил, не был ли пьян стропальщик.
— Говорят, он частенько выпивал…
— Выпивать-то он выпивал…
Я умолк. Но следователь понял, что я сказал не все.
— И что же?
— Да нет, ничего… Тогда, по-моему, он был трезв.
— По-твоему… А незадолго до аварии к нему подходил бывший крановщик Спиридонов, бутылку доставал из кармана будто бы… Ты разве не видел?
— Видел. Они не пили.
— Точно?
В ответ я лишь пожал плечами. Получается, я надежно страховал Хонина от возможного обвинения. Влезть на машину с кирпичом он, ясное дело, мог. Мог не выпустить из рук панель, не дать ей развернуться под напором ветра, а стало быть, мог спасти Аню. Но не такой он человек, чтобы спасать кого бы то ни было. Я не думаю, что Хонин умышленно ничего не предпринял, чтобы воспользоваться аварийной ситуацией. Просто он привык никогда ничего не делать для других, и тут сработал этот, так сказать, рефлекс, ставший его привычкой. Вскакивать на автомашину, хватать руками поднимаемую краном панель — это было и опасно для него, и запрещалось всеми правилами. Здесь могло включиться только одно правило — правило самоотверженности.
— А верно, что Хонин летом подсунул тебе пробитый чалочный канат, которым ты сильно поранил руки?
— Не знаю, откуда взялся этот канат… Не знаю…
Следователь пристально, с интересом смотрел на меня.
— Ясно. Теперь ответь мне на последний вопрос: как ты относишься к Хонину?
— Я его ненавижу!
Он ничего более не сказал. Закончив писать, протянул мне исписанный лист бумаги:
— Прочитай, подпиши.
Написанное я читал невнимательно. Все это мне было неинтересно. Я понял, что следователь просто старался выяснить все обстоятельства этого дела, и разговор со мной ничего не изменил. И, наверно, не мог бы ничего изменить. Впрочем не все ли равно. Ани ведь нет в живых.
Он взял у меня листок и долго смотрел мне в глаза, потом сказал:
— Подумай, может, все было не совсем так, как ты рассказываешь? И не так уж безобиден Хонин. Что-то многовато за ним такого… не совсем ясного… В общем подумай. И приходи ко мне.
И по голосу его, и по внимательному сочувствующему взгляду я понял, что следователь вовсе не безразличен ко всему происшедшему.
Я вышел из прорабской, и ко мне сразу привязался откуда-то взявшийся Спиридонов. Стал рассказывать про своего зятя:
— И за какой грех Маньке такой мужик достался — ночью два раза встает и ест…
Я смотрел на него и тупо соображал, что он такое мелет.
Лишь сон на короткое время уносил мучившую меня безысходную боль. Но просыпаясь, я ощущал ее с новой силой. Особенно тягостно приходилось, когда я просыпался до рассвета, разбуженный неведомо чем. Я чувствовал себя в эти предутренние часы невыносимо одиноким. Оцепенело стоял у окна, глядя на спящие дома, на серое небо, на клочья облаков.
