Фарид Нагим - Теория падений (Записки зонального менеджера)
— Я не смогу, Слава, — спокойно сказал Радик и заметил, что Слава недовольно вспыхнул, внутренне возмутился.
— А что так, ты же завтра выходной? — рассеянно заметил он.
— Я завтра с ребенком сижу.
— А-а… А почему ты его так назвал? Согласись, смешное сочетание — Герман Раджевич Соколкин!
— Да, я понимаю. Когда жена была на третьем месяце, — глядя в окно, лениво объяснялся Радик, — в парке в воздухе передо мной на какую-то долю секунды выдвинулся стеклянный ящик, в котором лежал мальчик, и было написано Герман. Я сказал жене, что у нас будет мальчик и его зовут Герман. Так его подписали где-то там.
Слава хмыкнул. А Радик, глядя на плоские виды за окном, вдруг остро почувствовал, что его интимная связь со Славой разрушила нечто интимное вообще, нечто тайное, великое и прекрасное между влюбленными, меж их обнаженными телами и открытыми душами, во всем он видел теперь только электролизно-лягушачью механику, кто бы этим ни занимался. А может быть, в этом мире все только и есть подобного рода механика? Радик хотел, чтоб его любили, и Слава желал того же для себя, а общего у них не получалось. Ничего, кроме тайной игры друг с другом. Радик чувствовал на своей голове глупые косички с бантами.
Потом они сидели в кафе, обычная “Шоколадница”.
— Ну, не грусти, — нежно сказал Слава. — Я тебя приглашаю в Гоа. Там не так дорого. Закажем трафик и полетим с тобой вдвоем.
— Порулить дадите?
— А умеешь?
— Еще бы!
— Найдем место, где нет русского бэкграунда, — радостно размышлял Слава. — Там уже сами индусы называют себя Саша, Петя, Дима. Вот… Возьмем джип напрокат. У тебя права есть?
— Нет.
— И у меня. У меня водитель… Напьемся и разобьем его, врежемся в какую-нибудь священную корову. Или возьмем мопеды. Просто там интересно, когда есть возможность передвигаться. Будем пить и дразнить обезьян.
— Да-да.
— Я летом здорово худею… О чем ты все время думаешь?
— Ни о чем. А знаешь последнее слово пилотов, которое записывает “черный ящик” перед…
— Да, знаю, читал — “пиздец”.
Это была их последняя встреча.
Через неделю, точно в выходные Радика, он позвонил и пригласил на “тусу”. Радик отказался, он сидел с Германом.
— Ну, и ладно, — спокойно отозвался Слава. — Я тоже не очень хотел идти. Отосплюсь.
На следующие выходные прислал смс: я хочу претендовать на треть твоего времени.
“Привет! Страшно болит голова. Извини. До встречи”, — ответил Радик.
“В конце месяца летим в Гоа, не забыл?”
И Радик, так радовавшийся этому предстоящему полету, вдруг понял, что не полетит, что в душе нарастает тревога и страх, будто после этой поездки что-то безвозвратно изменится. За несколько дней до конца месяца Радик позвонил и, сославшись на болезнь жены, отказался. А когда перезвонил через месяц, Слава уже общался с ним только как с продавцом — о коллекциях, о своих отложенных вещах и о том, не мог бы Радик сделать скидку его приятелям. Потом уже едва узнавал и, сославшись на занятость, бросал трубку. А вскоре и вовсе перестал отвечать.
— Что-то Слава твой куда-то пропал? — удивлялась Ирка. — Позвони ему, нам план надо делать.
“Все кончено между нами!” — хотел сказать Радик.
— Слава? А-а, тот Слава… В ЦУМе недавно было открытие второй части, он теперь туда ездит, в “Меркури” много его друзей.
После расставания Радик снова застал себя на этих новых “женских” мыслях. Он высчитывал пользу от общения со Славой — так той женщине внутри него становилось легче, исполнялся ее девиз: “зато я что-то поимела”.
Самому Радику стало только хуже, он окончательно и бесповоротно удостоверился в бездарности и неактуальности своего научного труда, в своей неудачливости и серости.
Однажды, баюкая Германа, Радик увидел на московском канале репортаж об открытии гольф-клуба, где-то на окраине, и почувствовал, что сейчас будет Слава. Показали группу людей, а потом сразу Славу, который, мило улыбаясь, шутливо замахивался на кого-то клюшкой.
— Лорка, Лорка, смотри, это Слава, о котором… — Радик разбудил Германа.
— Ты чего так развеселился? — Лорка смотрела с удивлением.
Радик и вправду обрадовался, удивившись самому себя. Ему вдруг показалось, что он всегда ошибался — он любил Славу настоящей, преданной любовью. Это был именно тот мужчина, идеально подходящий для какой-то второй неотъемлемой составляющей Радика. Но мужчина Радик маскировал эту любовь, прятал ее от самого себя под видом корыстного желания издать книгу, работать директором диспетчерской службы и так далее, называл ее: “мне просто нравится дружить с ним, мне просто интересно с ним общаться”. Радика поражала сама возможность проявлений ТАКОЙ любви в нем, смешило и отвращало несоответствие физиологии. “Как же такое возможно в божественном мире? Зачем это нужно? Я не хочу быть извращенцем. Женщины тебе нравятся больше. Да. Отношения со Славой не нужны тебе как воздух. Ты задыхаешься? Нет, что ты! Ну и все. Все!” — так убеждал себя Радик. И чувствовал, что это не “все”. В голове мелькали картинки их встреч со Славой, он замирал и с ужасом прикрывал глаза. В Радике вообще чего-то недоставало, чтобы все время быть настоящим мужчиной, его организму не хватало сил жить в постоянном страхе и мужской ответственности за другие жизни. Слава давал отдых всему мужскому в Радике, он ослаблял в нем тугой этот узел.
— Ты чего жмуришься, как котяра? — засмеялась Танька, глядя на него через зеркальное отражение.
За отложенными кардиганами “Федели” и “Биланчиони” приходил писатель-фантаст Василий Гольяненко, 52-й размер, ворот сорочки 43, предпочитает кэжуал. Радик хотел рассказать ему о себе, но, памятуя о Славе, Зоненфельде и прочих, отказался от этой мысли. Однако Гольяненко сам все выспросил у Радика, и, только когда тот ненавязчиво стал предлагать ему свой мистический труд о самолетах, Гольяненко понял, что милый и удобный продавец перешел за свою функцию и превращается в его личную проблему, — испугался, пошел на попятную, но рукопись все же взял с досадой и премногими оговорками. И Радику стало так тяжело, что захотелось остановить его на эскалаторе и отобрать свой тяжкий бумажный кирпич.
“В магазине, перед закрытием, когда я укладывал галстуки в ящик, молодой продавец из “Китона” спросил:
— А у тебя есть какая-то мечта? — он смотрел на меня с пустым сожалением и отчуждением.
Я и сам так когда-то спрашивал у совсем уж недалеких, неудачливых и тупо спокойных людей. “Хотелось бы, конечно, чтоб самолеты не роняли”, — подумалось. А ответил в том смысле, что мне уже не о чем мечтать, что с возрастом и т.д., бред, короче”.
Радик спохватился и вздрогнул, ощутив себя окаменело сидящим в гремящем вагоне метро. “Что я, кто я, куда еду?” — страх поселился в его душе.
Радик вдруг стал различать на лицах людей в метро этот вечный знак того, что ты прошел испытание, утратил иллюзии, и твои мечты не сбылись, ты не стал, кем хотел, но надо дальше жить. И в голове у него остались только мысли о торговле, о том, что Ирка, тварь, проданные им костюмы забила на Таньку, о том, что бухгалтерия потеряла куда-то два его рабочих дня. Череда его дней сливалась с бесконечным и бессмысленным воем метро.
Радик начал попивать. Алкоголь примирял его с действительностью и с самим собой, он стал его небом и самолетиком в нем. Радик начал курить с прежней силой.
“Снова предновогодняя истерия. Во всех киосках журналы с сотнями советов, как правильно встретить Новый год, как скинуть лишние килограммы, на календарях животное — символ наступающего года. Тревога и ожидание, будто должен прийти кто-то очень важный, и, как всегда, пустое, тягостное замедление времени перед этим событием. И поиск чего-то нового в прозрачной обыденности бытия, другого, будто бы уже мелькнувшего в правом уголке глаза, почти проступившего.
Вышел погулять с Найдой. В подъезде крепкий парфюмный запах. Темно, праздник все ближе. Нижние слои атмосферы сияют, отражая салюты, насыщаются светом. Небо по всему краю чаши вибрирует световыми всполохами. Вспышка, а затем будто оттянутый на резинке грохот. Грохало где-то слева, а в темноте справа резко вздрагивала, взблескивала синим стена дома, как в летнюю грозу. Взрывы, щелчки, треск и жужжание накладываются, перебивают друг друга, сыплются. Забавно, наверное, смотреть на это все с самолета, будто в войну.
Новый год отмечали у Ирки с Ромкой. Просто поднялись с нашего второго на их пятый этаж. Ирка надела пышное платье, и ей было тесно на кухне. Герман с Максимом заснули в большой комнате на диване. Ромка разливал. Я пил и только тяжестью наливался. Как всегда, был включен телевизор.
— А Путин уже выступал? — спросила бабушка Ромы, неожиданно появившись из темноты коридора.
— Нет еще, гранд маман! — усмехнулся Ромка и добавил громче: — Мы тебя позовем.
Казалось, что в телевизоре установлен аудиовизуальный фильтр и все, кто выступал, были до ужаса похожи друг на друга, а песни, которые они перепевали из советской и зарубежной эстрады, все звучали на одной волне, даже “Эль кондор паса”. Как будто на всю страну насадили этот фильтр.
