Вера Галактионова - Четыре рассказа
Кузнецов хлопает ладонями по бревну и корчит рожи в пустые ворота.
− Машкин с собакой, Машкин с собакой! Вот уж смех, что Машкин − учитель! Вова-учитель! Х-ха! − кривляется Кузнецов.
Когда Кузнецов говорит, то кажется, будто в нём говорит не он, а совсем другой человек, взрослый и невесть откуда взявшийся, уютно устроившийся в самом Кузнецове. А Кузнецов лишь недоумённо слушает его, старательно раскрывая и кривя рот. И не всегда пытается понять, что же тот, взрослый, говорит в нём. Потому что Кузнецову это не интересно. Но говорящий в нём взрослый − это тоже Кузнецов, хотя и давно живущий на свете.
− Смех, а не учитель!
Максиму не кажется смешным, что Вова Машкин − учитель. Максим пытается втиснуться в ощущения Кузнецова, чтобы понять наконец смехотворность Машкина.
−…Его счастье, что он не в нашей школе! Учили бы мы его химию, как же! − не унимается Кузнецов. − Мы бы ему показали!
«Почему? Почему не учили бы?» − не понимает Максим, но согласно кивает, глядя вслед Машкину, давно ушедшему со двора.
− Я его, между прочим, насквозь вижу! − нехотя выговаривает Кузнецов слова Кузнецова-взрослого. − Ох же и любил он в молодости проехать на велосипеде! На велосипеде ЗИЛ катался! Это для них шик был − велосипед ЗИЛ. И кайф. И предел мечтаний.
Максим молчит, слабо отгораживаясь от слов Кузнецова − слабо и безуспешно.
−…Знаю я их! Тенниску носил. "Беломор" курил. Тряпичные туфли мелом натирал… И тайно, возвышенно любил − продавщицу. − Кузнецов томно вздыхает, закатывает глаза и мычит. −…Так возвышенно, что бедная продавщица об этом так никогда и не узнала!..И, ни о чём не подозревая, как прежде, красила губы сердечком вишнёвой помадой… выщипывала брови в ниточку… успешно продавала халву в банках… и обожала стихи. А одно стихотворение даже могла рассказать наизусть в свободное от работы время:
Судьба заставит нас расстаться.
Но не заставит разлюбить.
Мы можем долго не встречаться,
Но друг о друге − не забыть!
Вот чего никогда не услышал бедный учитель Машкин!
Вот что он потерял в далёкой юности!..
Вот — что!
Кузнецову лень рассматривать чужое дальше, и он замолкает. Он позёвывает, перекладывая из ладони в ладонь подобранный с земли камень − гладкий и тяжёлый. Напротив сидит кошка и не мигая смотрит в глаза Кузнецову. Кошка глядит на Кузнецова, но любуется — собою. Только собой.
Кузнецов перестает перекладывать камень. Его острые зрачки приближаются к зрачкам Максима.
− А что, слабо тебе в неё?.. − тихо торжествует Кузнецов, на мгновенье переводя взгляд на кошку.
Тело Максима цепенеет от близкой неявной опасности.
Кузнецов презирает его и, не отрывая зрачков, хохочет в лицо. Максим совсем не понимает, как он должен поступить в этой своей второй жизни. Он только знает, чего ждёт от него и во что не верит Кузнецов. Максим берёт камень из его руки и долго смотрит, как мелкие искры вспыхивают на сколе.
− Слабо! − победно кричит Кузнецов, пнув Максима в ногу.
«Зачем ему это? − не понимает Максим. − Зачем им это?.. Затем, что я никогда не сделаю этого… Не хочу. Не могу. Никогда».
Максим размахивается, не чувствуя тяжести камня. И медленно бросает. Как во сне. Не глядя. Он бросает не глядя, но видит, как взвивается кошка.
Дёрнувшись в воздухе, она шлепается оземь. Лапы её бессильно скребут серую твердь. Из углов оскаленного рта стекают струйки блестящей крови. Лакированные струйки текут по серой шершавой тверди.
− Дурак, − торопливо говорит Кузнецов. − Я нарочно. Кошка из одиннадцатой квартиры. Тётьки-Клавкина… Дурак.
Руки Максима начинают дрожать крупной неуёмной дрожью. Лицо Кузнецова расплывается перед ним. Максим отворачивается. Но от забора, от песочницы, от сарая − отовсюду − надвигается на него лицо Кузнецова. Оно везде − щурящееся и расплывающееся.
Максим закрывает лицо руками.
− А всё равно − слабо… − довольно бормочет напоследок Кузнецов. − Выбросить надо. Пока не увидали. Вот живучая, зараза.
Пригнувшись, Кузнецов бежит к бестолково отползающей кошке. Кошка немо перелетает через забор, распластавшись в воздухе, − туда, откуда доносится ровный гул автотрассы. Блеск чистой её шерсти долго стоит в солнечном воздухе над забором, перед тем как пропасть из глаз навсегда.
Максим прижимает ладони к лицу.
−…Тёть Клав, я — ничего… − слышит он сквозь время смирный голос Кузнецова. − А вашу кошку собака нынче за горло тащила. В обед. Как − чья? Машкина собака тащила.
− Может быть, не мою? Что значит − за горло? Ты сам видал?…Пусть только попробует! Вот я покажу!..Убийцы!!!
На Максима нисходит глухота. В темноте гардеробной комнаты пахнет старой чистой одеждой.
А пальто, висящие на плечиках, похожи на шеренгу безголовых людей, обнаруживших вдруг этот свой изъян − и остановившихся в замешательстве. Максим сидит, уткнув голову в колени, вбирая спиною равнодушный холод стены. Он хочет − и боится − ощутить себя в себе, будто потеряв на это право.
Его живое «я» не возвращается. Оно не появляется всё лето. Всё лето, всю зиму, весь год и год.
Его «я» разбито на тысячу колючих осколков. Оно раздроблено − и потому не может собраться воедино.
Оно мучительно сосредоточивается в нём − мучительно и тщетно. И тогда Максим смеётся.
Он смеётся отрывистым равнодушным смехом своей третьей жизни, которой он не принадлежит.
Он смеётся − и ему почти не страшно. Он сидит, уткнув голову в колени. Он снова слушает Машкина, забыв избавить лицо от гримасы смеха.
Настольные часы, стоящие перед Машкиным на столе, изредка звонят − «звень-звень» − и снова старательно тикают, спеша поскорее уйти в завтра.
Машкин смотрит сквозь циферблат на Максима. Он говорит Максиму, думая о своём:
«Моя собака верна мне. Она одна − верна. Потому что её мозг не постиг, в силу своей примитивности, необходимости предательства.
Ребята, которых я учу, привязаны ко мне. До тех пор, пока они не уходят из школы.
Потом мне уже нет места среди них. Они всегда идут дальше, всякий раз оставляя меня одного. Когда потом случаются встречи, никто из них не умеет смотреть на меня из настоящего − они смотрят из прошлого. Они смотрят из времени, которого − нет».
Машкин ерошит короткий мальчишеский чуб над старым лбом. Машкин смотрит на дога, лежащего у двери и уронившего голову на лапы. Дог прижимает под взглядом уши, боясь движением прервать мысль Машкина.
«Её мозг не способен постичь необходимости предательства. Моя собака верна мне», − говорит Машкин Максиму.
Шум летящего камня возникает в гардеробной из ничего и удаляется в никуда, Максим слушает Машкина.
«Сегодня утром приходила моя жена, − говорит Машкин. − Ей нужны были деньги на дачу. Она взяла деньги и ушла, а её предательство опять никак не выветрится из моей квартиры. Ты ощущаешь его − застарелое, крепкое, давнее предательство?
Мой мальчик, любовь не предают − предают нелюбовь.
Но есть в мире белый цветок любви, и благословен тот, кто видит его. Он есть в мире.
Благословен тот, кто видел его!.. Я никогда не видел его.
Уже давно у меня есть только одно − привязанность собаки. У меня есть привязанность собаки.
И, право, это немало для того, чтобы уметь быть живым…
Чтобы уметь быть живым, я говорю себе:
«Мы все доживаем до момента, когда нас предают».
Я говорю так, когда забываю о цветке, которого не видел. Говорю, чтобы уметь быть живым».
Голос Машкина становится невнятным, и в нём появляются высокие, резкие ноты голоса Тётьки-Клавки. Они пробивают слова Машкина насквозь, вытесняют их, а потом слабнут и разливаются в серой шершавой тишине.
«Правильно! Жалейте его все, этого Машкина!
А что поделаешь, если он действительно жалок!
Он жалок, потому что он одинок! А что он сделал для того, чтобы не быть жалким? Что он сделал для того, чтобы не быть одиноким?!
Но он не просто жалок. Он − преступен. Он преступен, как всякий одинокий мужчина — своим одиночеством он обездолил одну из женщин!
Пятнадцать лет мы живём в этом доме в одном подъезде. Пятнадцать лет я жду − переменится ли он наконец? Иногда я прихожу и прибираю его комнату. Но меня нет для него.
Вчера утром я была у него в последний раз.
Да, да − в последний! Я все прибрала и постирала.
При мне пришла его жена, которой он тут же отдал все свои деньги. Она, видите ли, есть! Но меня нет для него.
Для таких, как он, справедливости не существует!
В мире должно быть оплачено всё! Внимание должно быть оплачено вниманием. Добро − добром. Зло − злом. Он же платит добром − злу, ничем не отвечая на мое добро. Из-за таких, как он, все путается в мире! Из-за таких кругом одна неразбериха!
