Дмитрий Савицкий - Passe Decompose, Futur Simple
Всегда косая стопка нераспечатанных писем. Маркус вскрывает только те, в которых чеки. Он щупает, нюхает и смотрит конверты на свет. И никогда не ошибается. Все остальное вышвыривается подручным… Рядом с бронзовой лампой — давно нечищенные амурчики занимаются лазаньем по дорической колонне — старинный, чуть ли не из эбенового дерева, с серебряными инкрустациями, телефон. В который Маркус не говорит, а шепчет, язык высовывая, кончиком языка слова в трубку заталкивая, слюной капая, копной седых волос закрываясь… В плохо задвинутом ящике стола — Пентхауз. На бюваре всегда какой-нибудь предмет из другой жизни: дешевая брошка, кухонный нож, автомобильная свеча. И — на виду, всегда открытая, монбланом заложенная — чековая книжка: — Quanto, amor?
"Cхема отношений в обществе, любит повторять Маркус, кристаллизуется в полночь. Кто — кого. И — как. Всё, мой друг, (хотите стаканчик? виски? водки? джина? красного? не советую — дрянное! коньяку? куантро?) — всё, что происходит в городах, это война столов против кроватей! И война кроватей против столов. Заговоры, перевороты, обходные атаки, измены, удары в лоб, в пах, в пух… Столы стараются захватить как можно больше кроватей, диванов, канапе, двуспальных, queen-size, холостяцких, девичьих, и просто матрасов, включая надувные. И не брезгуют и спальными мешками. Постели же атакуют столы. Забрасывают подушками, требуют контрибуций, набрасываются с толстыми ватными одеялами, заманивают устричного цвета шелками, подставляют изящную ножку, душат узким пояском пеньюара.
Перемирие празднуется за столом, но интриги зреют среди разбросанных подушек. Мечты о мести лучше всего вынашиваются в горизонтальном положении, когда взгляд прожигает потолок. И лишь малая толика сделок свершается среди холмов коленей и одеял. Сумма прописью требует определенной твердости. Чтобы расписаться на чеке нужно встать. И тут возникает проблема: горизонтальные сделки в вертикальном положении выглядят бредом…"
Исключением является сам Маркус, который не оставляет обойденной и самую последнюю, плохо бритую, переваливающую как утка, секретаршу. — Elle a du chien! Как всегда, когда о бабах — задыхающимся голосом. В его случае стол — это постель, а постель — это стол.
Зная наверное, что комната как дымом наполнена голубым рассветным воздухом, он собрался уже разлепить глаза и взглянуть на циферблат, как мягко щелкнул, предупреждая о несущемся по проводам заряде, телефон. Он всегда нервно вздрагивал, прежде чем разразиться истерикой. Резко метнувшись, еще вслепую, еще в полубреду полусна, он нащупал аппарат, стоящий на полу. Грянул звонок, он сбил с телефона трубку, мешала ожившая простыня, приложил к уху.
— Алло?
В трубке сухо стрекотали электрические разряды, словно тысячекилометровый провод зацепил грозовое облако.
— Алло?
Из далекой грозы, из горячего стрекота цикад вылупился знакомый голос, отдышливый и хриплый.
— Спишь? Я тебя разбудил? Это Ким…
Отбиваясь от озверевшей вдруг простыни, он попытался дотянуться до выключателя: комната плавала в густых чернилах. — Прости, я никогда не помню, сколько часов, какая разница… Голос Кима шипел, словно ему перерезали глотку. Наконец Борис нащупал выключатель, лампа поползла с ночного столика, удержалась, вспыхнул свет, ночь отшатнулась к почерневшим враз окнам. На часах было полчетвертого.
— Ким, сказал он, садясь, что-нибудь случилось?
Трубка перестала шипеть, по самому краю слуха проскочила нью-йоркская полицейская сирена, и раздалось методичное бульканье.
— Что пьешь?
— Белую…
— Водку?
— Лошадку. "Белую Лошадь".
Трубка отрыгнула.
— Sorry… Слышь, помнишь, как мы зарабатывали свой миллион?
— На бегах? Борис хмыкнул. — Неужто это было с нами?..
Туман в голове окончательно рассеялся, все было как на кокаине отчетливо резко и бессмысленно празднично.
— Старик! Нам страшно повезло! Знаешь, что было бы с нами, если бы мы выиграли? Мы бы гнили сейчас на дачах в сосновом раю. Сечешь? Под вой самоваров и комариные арии… Не сердись, днем отоспишься, не на завод… Fuck! Что-то грохнуло, зазвенело.
— Да я в общем-то не спал… Так… легкая бессонница…
— Гомер, тугие паруса?
— Ага, в точку!
— Борис, помнишь эту стерву, эту курву из третьего подъезда?
— Лиличку? Лили Марлен? Пергидрольную?
— Ее. Угадал… Я ее в Блюмендейле видел. То, что от нее осталось. Ким зевнул. — Прости… — You remember that bitch… — перешел он на английский, и опять протяжно зевнул. — She looks like а nuclear war! Fresh like after exhumation. Holy shit! Wasn't you crazy about her? And me?
— В Блюмендэйле продавщицей?
— Смеешься? Народ отпугивать? Кто ее возьмет! Покупала какую-то косметику… Ты правда не спал?
— Так… бредил… Вернулся поздно… жара…
— Кинч, — вдруг сказал Ким голосом, от которого Борис вздрогнул, Кинч, — сказал он мягко, — пришли мне денег. Мне нужно срочно свалить отсюда. Завтра. Самое позднее — завтра.
— У тебя собака? — спросил Борис и тут же пожалел: в трубке что-то скулило.
— Слушай, — Ким не ответил, — мне нужно пять-семь тысяч. Я знаю, что у тебя нет. Поезжай к Татьяне. Возьми у нее. Скажи — для меня. Она даст. Я всегда был ее chouchou….
— О'кей, — сказал Борис. Ему вдруг стало холодно, хотя всем телом он чувствовал горячее до сих пор дыхание города… Рука его зачем-то перевернула вверх дном пустую рюмку, стоявшую на журнале — темная капля поползла по щеке Делона. — Ты не можешь купить билет на карту? — спросил он. — А уж я тебе за это время нарою…
— Из карт, — тяжело дышала трубка, — остались лишь игральные. Пришли через Америкен Экспресс. Возле Оперы. Это самое быстрое. Увидимся в четверг. Если вышлешь завтра. То есть сегодня. У тебя уже — сегодня…
— Ким, — Борис посмотрел в окно, в сторону Монпарнасса, на юг-запад, туда, куда улетали, проваливаясь в трубку слова, — Ким, что случилось? Как Дэз?
— Che succede? She's allright, — отчетливо сказал Ким, — she's more then allright. She's fucking dead. Несчастный случай. Пришли деньги. В трубке щелкнуло.
* *Он выпутался из простыней, свесил ноги с кровати и какое-то время посидел так: разглядывая Делона на обложке "Матча", комок носка, ветку увядшего жасмина. Рядом с Делоном загорелая средиземноморская княжна показывала молодые груди и только что облизанные зубы. Делон был стар, носок — темно-серого, мышиного, цвета, шелка, жасмин — жалок до слез… Он оттер углом согнутого указательного пальца подтек на носу, встав, набросил на плечи халат и вышел на кухню.
Он стоял на холодном кафельном полу у окна, жуя кусок ветчины с горчицей. Город за окном уже всплывал из волн ночи. Слабый розовый свет дрожал над крышами за колокольней Святого Евстафия. Пахло зеленью и мокрым асфальтом, прибитой пылью.
Он представил себе захламленный лофт на Перри-стрит, штативы, лампы, софиты, рулон черной фоновой бумаги на стене, огни Нью-Джерси в окнах и Дэз — Дэзирэ в x-size свитере, выходящую из-за стойки кухонного бара с двумя высокими стаканами "черного бархата", "black velvet'a"…. Франглэ-рускофф we spoke on! Японский бог! Дэзочка… как звал ее Ким. Почти — козочка…
Дэзирэ… Желанная. Merde! Shmerdz!
Далекий самолет протащил над линией горизонта пухлую, подожженную рассветом, нитку, выпуская ее из серебряного брюха. Где-то рядом заверещал будильник, и хлопнуло окно. Борис зевнул, почесал всей пятерней щеку.
— Герань, сказал он вслух, — нужно полить герань.
И вдруг дико, до помутнения в глазах, захотел спать.
* *Впервые Ким Щуйский спрыгнул с поезда в одиннадцать лет. Дело было в России, ранней осенью, и по платформе станции Салтыковская ветер гнал сухие листья и мелкий сор. В тамбуре было накурено; кислый воздух был пропитан пивным перегаром и запахом пота мрачных, плохо бритых мужчин. В те времена двери открывались вовнутрь и автоматического контроля не было и в помине. На Киме были небесного цвета брюки, сшитые матерью ко дню рождения. Правая штанина еще в апреле, в городе, попала под цепь велосипедной передачи и была застрочена серой ниткой. Выцветшая просторная тельняшка досталась Киму от двоюродного брата, курсанта нахимовского училища. На голове у Кима была потертая кожаная кепка, из-под которой торчал непокорный русый чуб.
Стоя в открытых дверях, глядя на стремительно приближающуюся платформу, на высокие сосны, в которых мелькало все еще по-летнему сильное солнце, Ким затылком чувствовал тупое любопытство взрослых.
Он давно уже воображал этот первый шаг, прыжок в никуда. Много ночей подряд в эти дачные летние месяцы, ночей до краев наполненных комариным зудом, лягушачьим пением, лунным светом, льющимся сквозь низкие мохнатые ветви елей с силой водопада, ему полумечталось, полуснилось, как он, лихо отклонившись назад и вбок, спрыгивает на темно-синюю после дождя платформу и, небрежно пробежав два-три метра, останавливается под восхищенными взглядами во все еще мелькающих окнах.
