Наталия Роллечек - Избранницы
— Интересно, что она с нею сделает? — прошептала Янка, глядя вслед удаляющимся.
— Кто и с кем?
— Ну, матушка с сестрой Барбарой. Ведь матушка этого так не оставит.
— Чего же именно?
— Ох, и нудная же ты! Не знаешь, что ли, что ксендз только ради сестры Барбары устраивает весь этот вечер?
— И сестра Барбара одна будет есть весь ужин?
— Дура ты!..
Янка помчалась в белошвейную: звонок сзывал воспитанниц к опостылевшим кроснам.
"Конечно, для Янки я — дура, — размышляла я, глядя в окно. По двору, в направлении хлева, шла Гелька и держала в руках подойник. — И это еще называется дружбой?"
А дружбой называлось то, что мы с Янкой в одной паре ходили в часовню и костел, что с нею прогуливалась я иногда по коридору, с нею менялась таинствами четок, вместе с нею стояли мы на коленях во время молебствий! Гелька, казалось, не обращала на нас внимания. Бегала, занятая то одним делом, то другим, бранилась с монахинями, пеклась о наших малышках. Лишь по временам она останавливалась у окна и, расчесывая пальцами волосы, глубоко задумывалась над чем-то или убегала на чердак и там своим печальным голосом затягивала какую-то песню. Я тосковала по Геле и завидовала ее привлекательности, которой даже Янка и та могла позавидовать.
…Я выбежала из коридора и тоже направилась к хлеву.
— Ты одна? — прошептала я, прикрывая двери.
Гелька не ответила, продолжая молча доить корову.
— Слушай, Гелька, — начала я, опершись о коровий бок и стараясь говорить так, словно бы между нами ничего не было. — Янка сказала, что ксендз устраивает этот вечер ради сестры Барбары.
— Потому что Янка — барахло. А ну, стой, Красуля!
— И чего ты злишься? Почему Янка барахло?
— "Железнодорожники — это не слишком изящное общество", — выдавила Гелька из себя, копируя бархатистый голос Янки.
У меня даже перехватило дыхание.
— Ты подслушивала…
— В самый раз! А то мне больше нечего делать, как только таскаться за вами по кладбищам.
Итак, она знала все!.. Мне захотелось провалиться сквозь землю.
— Думаешь, она только тебя хотела поймать на удочку? Спроси, кого хочешь… И что ты на меня глаза так таращишь?
— На какую удочку?
— Иди-ка отсюда, не раздражай меня. Стой ты, скотина! Ишь, как хвостом размахивает. А молока дала всего три кружки.
Гелька отставила подойник в сторону, вынула из внутреннего кармана юбки маленькую фляжку и осторожно наполнила ее надоенным молоком. Потом закрыла ее пробкой и снова спрятала в карман.
— Дай! — жадно протянула я к ней руку.
— Еще чего! Это для Сташки.
— Однако сестра Романа измерит и узнает, что ты украла.
— А я долью дождевой воды. Дождевая вода — небесная роса — сестричкам не повредит. В худшем случае прочистит им кишки.
Не обращая больше на меня внимания, Гелька схватила щетку и начала чистить вымазанный навозом коровий бок.
Я вышла из хлева, громко хлопнув дверью, чтобы затем в прачечной, в полном одиночестве, обдумать горькие Гелькины слова.
Нет! Янка вовсе никакое не барахло! Она просто любит путешествовать, знает людей и жизнь; а мы для нее — лишь недоразвитые приютские девчонки.
Я вспомнила, как Янка появилась у нас в монастыре.
Было это после рождества. В первый же вечер она повесила в умывальной ослепительно-белое льняное полотенце, вытащила из бумажной обертки туалетное мыло, вымыла под краном грязную тарелку и поставила ее, излучающую приятный черемуховый аромат, на подставку, рядом с шестью, отбитыми по краям, тронутыми ржавчиной мисками.
Весть об этом облетела всю спальню, поднимая с коек наших девчат. Столпившись в дверях, мы с удивлением глядели на сокровища, которых еще никогда не видели эти стены, образующие так называемую умывальную комнату.
— Зачем ты повесила это полотенце? — спросила Гелька, заметно нервничая.
— Для вытирания.
— Чего?
— Лица.
— Ага. А это мыло?
— Для мытья лица.
— Так, так. А для мытья ног ты тоже взяла мыло?
— Для мытья ног у меня есть мыло Шихта.
— А частый гребень для вычесывания вшей ты взяла?
Мы принялись хохотать. Но Янка спокойно ответила:
— Все гребни у меня здесь, — она подняла руку и показала льняной мешочек, болтающийся на шнурке вокруг запястья.
— И там у тебя еще что-нибудь есть? — Гелька не без усилия решилась на последний ошеломляющий вопрос. — Может, одеколон?
— Если у тебя есть желание подушиться, то пожалуйста, — и Янка запустила руку в кошелек.
— А-а-а, — выдавили мы из себя какой-то нечленораздельный звук, пораженные одним видом флакона с серебряной пробкой.
— К концу путешествия у меня осталось немного. Может быть, хочешь? — любезно предложила Янка, протягивая Гельке флакон.
Гелька покраснела от удовольствия, однако она не была бы сама собой, если бы с хода не отрезала:
— Здесь подобные вещи надо жертвовать сердцу Иисусову, а самим мыться водой из-под крана и вытираться тряпкой.
Выведенные из равновесия всем увиденным, мы побрели вслед за Гелькой, назад, в спальню. Когда Зоська заметила, что Янка пришла из умывальника с пустыми руками, она даже соскочила с койки.
— Ты что, мыло и полотенце оставила в умывальне?!
— Конечно!
И этим она окончательно обезоружила нас. Целую ночь девчата бегали в умывальную, желая собственными глазами убедиться в том, что сказочное богатство Янки все еще находится на месте.
И оно находилось… Оно так и осталось на месте. Мыло и полотенце не могли исчезнуть, бдительно охраняемые несколькими десятками пар глаз.
Янка ела затхлую кашу без жадности, но и без отвращения; с холодным любопытством присматривалась она к сестре Романе, которая собирала разливательной ложкой тараканов в печи или вычесывала вшей у малышек; новенькая даже охотно соглашалась ходить за рассолом на скотобойню. Ее скромное поведение, приветливость и доброжелательность по отношению к окружающим вселили в нас убеждение, что она необыкновенная и может чувствовать себя одинаково свободно как в шикарном монастыре, так и в жалкой спальне под самой крышей.
— Янка или делает вид, что не видит, какая здесь грязь, как здесь тошнотворно, до одурения воняет, или ей просто нет до всего этого никакого дела, — заявила Гелька после долгих размышлений.
— А до чего же ей есть дело? — спросила я.
Гелька повела плечами.
— Не знаю. Может быть, до того, чтобы жить удобно.
В нашей серой одноцветной компании Янка заметно отличалась от всех, казалась великолепной и блестящей. Ее богатства — полотенце, ночные рубашки, одеколон, ее знание большого света (Янка бывала в Кракове, Величке, Ченстохове и Ярославе) вселяли в нас удивление и уважение. Одна лишь Гелька не поддавалась обаянию новенькой, но и она помалкивала, отодвинутая в тень необыкновенной девушкой, какою, несомненно, была Янка.
Занимаясь делами в белошвейной мастерской, Янка приводила в восхищение сестру Юзефу. Сентиментальные пани-заказчицы подкидывали к счету двадцать — тридцать грошей, а то даже и злотувку, если им вручала упакованный товар хорошенькая стройная воспитанница с черными длинными косами и правильными чертами лица.
— А это тебе на яблочки… — шептали пани, всовывая гроши в девичью ладонь.
Сирота учащенно, хлопала длинными ресницами и стыдливо улыбалась:
— Бог вас отблагодарит.
Провожаемая любопытными взглядами девушек, Янка непринужденной походкой проходила через всю мастерскую и с высокомерной улыбкой на лице бросала только что полученную монету на серебряный поднос перед алтарем божьей матери.
Никто так, как Янка, не мог расхвалить товар нерешительной клиентке, угодить вкусам слишком требовательной дамы, а слишком капризную склонить к восхищению, слишком скупую — к покупке ненужной ей вещи и вообще придать всей белошвейной мастерской вид модного ателье.
Со временем и Янка, как некогда Йоася (когда на нее нашло "божественное призвание"), начала получать с кухни различные лакомства, делаться "исключением".
С такой жизнью, какая была в нашем приюте, мы мирились, лишь поскольку всем нам было одинаково плохо, и ни одна из нас не имела права увиливать от этих трудностей. Появление же каких бы то ни было "исключений" приводило девушек в бешенство. Тем не менее ни одна из нас не подняла голоса против привилегий Янки. По единодушному мнению воспитанниц, Янка заработала себе право "исключительности" теми подачками, которые она получала в мастерской от клиенток и которые отдавала на содержание сирот, не оставляя лично себе ни гроша. Она же, в свою очередь, ко всем относилась одинаково — со снисходительной вежливостью и доброжелательностью, в которой сквозило пренебрежение.
И вот теперь, когда все меньше дней оставалось до долгожданного вечера, Янка окончательно завоевала симпатии девчат, рассказывая им о великолепных одеждах, выдумывая украшения к костюмам, вырезая по ночам папильотки для воспитанниц и разжигая их воображение картинами карнавальных увеселений, на которые она — в глубине сердца ни одна из нас в это не верила — якобы тайно убегала из приюта в Кракове.
