Оливия Агостини - Ржавчина в крови
Потом вернулся к кровати, остановившись возле Федерико, потормошил его немного, хотел сказать, что ухожу.
Решение принято. Нужно поговорить с ребятами, с первым же, кого встречу. Если Френсиса и Лавинию сразили стрелы крылатого мальчика, если они вели себя, как Ромео и Джульетта, нужно, чтобы кто-то выступил и в роли брата Лоренцо, взял бы на себя задачу вовремя напомнить, что слишком бурные радости приводят к бурному финалу, завершаются так же быстро, как и возникли.
Любить нужно, но спокойно. Любовь возникает в сердцах без всякой причины, но с одной определённой целью.
Федерико потёр глаза, что-то пробормотал, потом отчётливо произнёс, что поднимется ровно через секунду, ещё через одну, ещё через мгновение, чтобы проснуться счастливым. Я оставил его в постели, выскользнул в коридор и на цыпочках подошёл к двери Лавинии.
Стукнул только один раз, опасаясь разбудить мисс Бернс, и прислушался. Уловил лёгкий шорох, скрип створки, шёпот, и наконец дверь открылась. Лавиния появилась на пороге в ночной рубашке и посмотрела на меня сонными глазами, склонив голову к плечу.
— Ферруччо? — Она как будто удивилась. — Что случилось?
— Night's candles are burnt outt[81] — ответил я, с мягкой улыбкой произнеся эти знакомые ей слова, и жестом попросил разрешения войти. Нам нужно поговорить, ничего страшного, я пришёл дать ей совет. Я её друг, я — жаворонок, утренний герольд.
Лавиния в удивлении подняла брови. Значило ли это, что я всё видел?
— Let те in[82], — сказал я, продолжая улыбаться.
— I…[83] И замолчала. Отступила на шаг, на лице появился лёгкий испуг, глаза опустила в пол, покраснела.
И тут мне пришлось поздороваться с Френсисом, появившимся из-за шкафа в майке наизнанку, со взъерошенными волосами и виноватым видом, что отнимало у него по меньшей мере лет десять, превращая в ребёнка, озорника и проказника. Он почесал себе щёку, не зная, как держаться со мной, сглотнул и не отважился посмотреть на меня.
— I think we should talk. Come on[84]. Присядем здесь, на кровати, — сказал я, подзывая их.
Я долго смотрел на них, но они так и не смогли поднять на меня глаза, как бы подтверждая, что смущены и чувствуют свою вину. Наконец я ласково приобнял их за плечи и слегка потормошил. Что они устроили? Им что, захотелось неприятностей, вздумали всех нас подвести? Но в глубине души как же я счастлив был узнать, что юность взяла своё, как благословлял любовь, благословлял любящих.
Наконец Лавиния посмотрела на меня.
— Мисс Бернс? — прошептала она.
Френсис тоже поднял глаза, он выглядел как осуждённый на смерть, который ждёт приговора и не знает, что лучше — броситься на землю и молить о пощаде или сохранить достоинство, принять вердикт безоговорочно и с честью лишиться жизни. Все молчали, только у меня неистово стучал пульс. И тогда я объяснил, что ничего не скажу мисс Бернс, что не собираюсь гасить пламя любви, это было бы опаснее, чем позволить ему спокойно гореть. Я хотел только убедиться, что никто не обжёгся, что осторожность следует за ними по пятам, как тень, и что в пепле, оставшемся от неожиданной радости, не таится искра трагедии.
— Дети мои, — сказал я, теперь уже полностью входя в роль брата Лоренцо и воруя его лучшую реплику, — любите же друг друга в меру, тогда любовь продлится долго.
Оба поблагодарили меня, смеясь, обняли и на всё согласились. И тотчас же воспользовались отпущением грехов, чтобы кинуться друг к другу и у меня на глазах поцеловаться, забыв о неловкости.
— Love moderatelyI[85] — негромко произнёс я. — Ребята, ребята! Ну а теперь надо идти!
Я развёл их в стороны, но потом опять позволил сблизиться, чтобы они попрощались у закрытой двери. Рассвет завершался, и уже без всякого жаворонка мы понимали, что настало утро и каждому пора вернуться в свою комнату.
И вот так в один миг я стал кредитором их счастья, родившегося под литературной звездой в силу кинематографического заговора, и сделался должником доверия Эвелин, которая иногда звонила мне, желая узнать, как тут её дочь, как идёт это итальянское приключение.
И я вдруг обнаружил, что пришлось надеть на себя монашескую рясу исповедника, непрестанно лгать, всё время рассеивать подозрения мисс Бернс и режиссировать два фильма на одной съёмочной площадке.
Двадцать первого июня, в день летнего солнцестояния, события вдруг стали стремительно развиваться. Быстрее, чем мы ожидали, желтели пшеничные колосья, к жаре добавилась влажная духота, а чувства ликовали, тайком росли и возносились в городе души, словно башни.
Мы каждый день снимали на площадях и в переулках Сан-Джиминьяно, мешая туристам любоваться панорамами, отстраняя горожан, не спеша отыскивая лучший план.
Федерико так загорел, что в своих белых льняных брюках и голубой рубашке походил на индуса, прислуживающего какой-нибудь английской семье, ему недоставало только тюрбана.
Леда, напротив, обгорела на солнце и ходила теперь с зелёным листиком на носу по чьему-то совету, возможно, этого сумасшедшего Джеральда Конноли, который подобно брату Лоренцо верил в целебную силу трав.
Потом, в начале июля, солнце устроило нам небольшую передышку. Целую неделю шли дожди, это вынудило нас приостановить съёмки, замкнуться в пансионе и наслаждаться немилостью небес с монашеской или светской сосредоточенностью, в зависимости от точки зрения.
Чтобы убить время, Алек и Бартоломью организовали турнир по пинг-понгу, составляя и распуская команды. Однажды стали настаивать, чтобы я тоже сыграл хоть одну партию, но я передал предназначенную мне ракетку отнекивающейся мисс Бернс, чем рассердил сразу всех, и удалился в свою комнату.
Френсис и Лавиния занимались итальянским языком в столовой, но время от времени непременно исчезали, удаляясь на второй этаж, не вместе, конечно, а друг за другом, под разными предлогами: внезапная головная боль, усталость, желание спокойно почитать свою роль.
Часто манёвр не удавался: мисс Бернс поднималась с кресла и предлагала проводить Лавинию, составить ей компанию или хотя бы помассировать виски, чтобы снять головную боль.
Со временем я обнаружил, что Мэб летала над кроватями почти всей группы. Только Леда и chaperon, возможно, спали по ночам глубоким сном или, если не спали, бодрствовали самое большее в обществе книги или тучи комаров, которые становились всё злее. У нашей хозяйки были две дочери и племянник, приезжавший из Сиены помочь ей с гостями, который уделил особое внимание Китти Родфорд.
Когда вновь появилось солнце и дороги в городке полностью высохли, пришлось разобраться со смертью. Нам оставалось снять дуэли Меркуцио с Тибальтом и Тибальта с Ромео, то есть сделать последнее, огромное усилие, прежде чем распрощаться с Сан-Джиминьяно.
Утром, когда должны были возобновиться съёмки, пока Леда обсуждала какую-то проблему со звукооператором, я наблюдал за молодыми актёрами, которые сидели со своими шпагами на площади, в тени балкона, и беседовали.
Алек, явно в плохом настроении, уселся на землю и протянул свои тощие ноги прямо в дорожную пыль, не думая о том, что он в сценическом костюме. Ну почему он должен выходить на сцену именно сейчас? Стоит слишком прекрасный солнечный день, чтобы умирать, ну что стоило Шекспиру дать пожить доброму Меркуцио ещё два акта! Он вздохнул, недовольно фыркнул и дёрнул ногой.
Френсис пожал плечами, и его улыбка обернулась гримасой. Он, напротив, предпочёл бы умереть при дневном свете, как Аякс, а не угасать в безвестности, сливаясь с мраком.
Алек заворчал. Шекспир — мошенник, он не должен защищать его.
— Poor Mercutio! [86]— протянули Френсис и Бартоломью. Бедный Меркуцио!
И тут к ним присоединился голос Алена, который сказал, что он никогда об этом не задумывался, но Алек прав.
Ромео и Джульетта Шекспира — это по сути манифест третьего возраста, смертный приговор юным годам, потому что, если разобраться, никому из молодых героев трагедии не удаётся спастись и отложить что-нибудь на старость. Старуха с косой настигает их всех — первым убивает Меркуцио, потом Тибальта, Ромео и, наконец, Джульетту.
— But not Benvolio![87] — воскликнул Бартоломью, когда все умолкли. — Ребята, уж извините, но я всех вас переживу!
Они расхохотались, а когда заметили меня, вскочили и убежали на середину площади.
Только Френсис остался, я похлопал его по плечу, заставив выпрямиться, и посоветовал не быть таким пессимистом.
—/ʼm not, — возразил он. Но остался верен Китсу: Стихи, слава и красота сильны, конечно, «о смерть сильнее, смерть — награда Жизни.
