Павел Кочурин - Изжитие демиургынизма
Сбоку, чуть позади Анны Савельевны, красовался круглый столик работы дедуш-ки Данила. Он был ничем не накрыт. От него исхоќдили отсветы теплого дерева и, как и самовар, оживляли сидевших за большим столом, тоже работы дедушки. Предметы в до-ме, сделанќные руками его хозяина, единили какой-то своей тайностью, судьбы всех Кори-ных, живших в нем. Взывали вот и родню этой тайностью отчим истокам.
Сделав наброски, художник со старшим внуком бабушки Анны сходил к себе в мастерскую и вернулся с холстом на подрамнике, мольбертом, красками и кистями.
— Вот и будет вечеря большого семейства, — сказал Андрей Семенович, устанавли-вая мольберт.
Попросил убрать все лишнее со стола и обнажить столешницу его… Сняв скатерть, клеенку, расставили чашки, резную деревянную хлебницу, блюдо с сотовым медом. Ко-ролем стола на медном подносе еще более внушительно возвышался его величество са-мовар. На конфорке его белел короной заварной чайник.
Непрестанное любование художника вызывала столешница большого коринского стола, стоявшего на веранде. Восхищался ею еще при дедушке Даниле, смастерившем этот стол из древней сосны. О возрасте сосны говорил прадед деду, а дед — внуку Данилке. Росла сосна на крутом берегу Шелекши. Переглядывалась с молодой еще Сосной-Волком, стоявќшей в поле. Как и с самими моховцами — что только с этой сосной не делало время. И костры под ней разводили пастухи, и зарубки вырубаќли на ее коре. Темно бронзовый ствол ее был обшарпан до блеска босыќми ногами ребятни. Андрюшко Поляк и Митька Корень тоже изодрали о ее кору не одни штаны. Заматерелая, она начала хиреть. Данило Игнатьич и попросил у мужиков одарить его этой сосной. Так и сказал: "одарить", будто ценность какую выпрашивал. Видом скелета, сказал задумавшимся старикам, что ей тоску на всех наводить. Всякое дерево должќно свой век знать. И сход у камня Шадровика высказался: "Бери, Игнатия, коли она на что тебе сгодиться… Только как вот ее спилить тебе?" Братья Галибихины в своей кузнице сделали из старой продольной пилы поперечную. Несколько дней шаркали сосну парни. Свалив, раскряжевали. Кряжи Данило Игнатьич разделал на доски и брусья. Не один год они им береглись. Жизнь отталкивала от забот по дому. Войны, коллективизация, раскулачива-ние. В деревнях стояли скелетами недосќтроенные дома. Руки опускались словно плети, к делу не тянулись. Как мужику браться за устройство дома без задора и веры в завтра. Но и
поддаваться неладу нерезон. Иначе иссякнуть живому истоку. В мужике этот исток, как река великая на тверди земной — вечен. Вера и теплилась у истовых пахарей: Бога даст, все и уляжется. Порой надежда и спадала, как посуху река. Но проходило время, мужик оживляелся… Русь от Начала родниковая, глубинно истоковая держава, может единая та-кая на всей Земле-Матушке.
Победа в Великой Отечественной и приподняла дух уверовавшего в себя люда. Возвращавшихся домой немногих уцелевших воззвала забота о длении рода своего… На радостях, что вернулся домой сын Митя, Данило Игнатьич и взялся за устройство своего дома. Смастерил и стол
из заветной сосни, за которым и восседали теперь многоликая семья. Доски подбирались и сплачивались с особым значением. Будто линии жиќзни самого коринского рода слива-лись воедино. В ветре стола — оваќльный светло-коричневый агатовый глаз — искусно вде-ланный сучок. От него разбегались звездочками мелкие сучочки. Это была как бы карта со знаками — куда и в какие дали угнала нескладица моховских Кориных. Увидев хоть раз этот стол — нельзя уже было его забыть. Рисунок столешнищы ученый назвал бы монадой. Так и хуќдожник называл столешницу. "Мистический взыв к охране рода Кориных", — по-яснил Андрей Семенович свое понимание этого знака.
Включили на веранде свет. Он падал из-под золотистого абажура на столешницу и поглощался плотью древней сосны, как поглощаются лучи солнца жаждущей их землей. Дерево самое сродное человеку из всего, что есть в природе. Оно держит в себе и челове-ческую память, как мечту всех прошлых для всех будущих… Столешница дедушкиного стоќла и взывала потомков в родовой предел. Другого места, иуда бы можќно было слететь-ся всем как птицам по весне, не было для них и не могло быть. Художник своим выска-зам о монаде эту мысль как бы и внуќшал молодым птенцам коринского рода.
Светлана накинула на плечи Анны Савельевны шерстяной полушалок. Она прижала его к груди, укрывая и пряча свою худобу. Андрею Семеноќвичу подумалось, что Анна Савельевна, как вот и Светлана, мысленно были с дедушкой Данилом. Глядели на его столешницу, как на лик его самого.
— Вот, — сказал он, выписывая сучки-звезды, — люди, кажись бы, одиќнаковой жизнью живут, на одной и той же земле, но выискивается кудеќсник и узревает то, что дивит других. По ремеслу мужика-крестьянина узнается, как он землю пашет, какую думу думает… Дума-то у дедушки Данила — вот она, наглядна, в узорах этой столешницы. Сердце ему велело сосну мирскую прибрать, а ум подсказал сотворить таинство.
— Нынче уж никто своего не делает, — вроде как пожаловалась на что Анна Савель-евна. — Старое не бережется, а новое без старого кому нынче с толком сделать. В избах все у всех одинаковое, не свое у себя… Валек вот бабушкин прячу в сундуке. Приданое, как не беќречь. Теперь-то кому он сгодиться, а вот держу. Бабушку-то и вспоќминаю, душе ее и радость…
— А ну-ка, ну-ка, интересно бы взглянуть, — живо отозвался Андрей Семенович.
Анна Савельевна сказала, где лежит валек, и попросила Светлану достать его…
Валек был завернут в тонкое льняное полотенце, вытканное и вышиќтое, может, са-мой бабушкой. Выделан он из светло-коричневого дерева, особой породы ивы. Ручка валька — голова дракона. Туловище — спина валька, вытянулась и ползло на ребристом брюхе. Плоский хвост свертывался свитком пергамента. Валек было удобно держать и двигать им, Андрей Семенович положил правую руку на голову дракона, а левую — на его свернутый хвост. И так сделал несколько размашистых движений, как бы ведя валек по катку, накатывая на него полотно, выбеленное на росистом берегу реки. Ребра на брюхе валька-дракона поисќтерлись, несмотря на твердость дерева. На гладкой поверхности валька изображена пряха — девица на выданьи. Тонкие пальцы ее левой руки тянули нить, а правой — крутилось веретено… Из-за копыла невесты выглядывал жених. Глаз художника его и "схватил". Надо было вначале вглядеться в пряху. И разглядеть, куда стыдливо влечется ее взор… На остове копыла пряхи — паутина тонкого рисунка. Копыл — это подаќрок суженой может самого мастера "золотые руки". Тут и радость его самого и грусть ожидания. Желание невысказанное. По бокам валька — кружевной орнамент, канва волшебной сказки. А вся чудесная выделка вольная душа мастера, творца своей жизни — дление ее.
Гости немо сгрудились вокруг художника. Но глядели на чудо без удиќвления. Так приучены были глядеть на все старое, теперь непригодное. Светлана ждала слова худож-ника, видя с какой жадностью вглядывается он в орнамент валька. Заметив ее присталь-ный взгляд, он изрек:
— Шедевр!.. — помолчал, как бы сердясь на что-то и споря с кем-то. Повернулся к Светлане и сказал уже только ей: — Произведение необыќчное. Поэма о целой эпохе. Чело-век жил в глуши и берег в себе свой мир для потомства. Для нас вот. Он был крепостной раб, мыслью богаче нас. Как бы вот показался нам, а мы его не поняли, не приняли… Его дар питала щедро природа. Взор был чист и верен сердцу. И чудо это могло сгореть в пе-чи, как сгорело многое. Беспамятство очерствиќло сердце не отдельного человека, а наро-да. Оскопило плоть и душу…. Мы все те же, кто в свое время не понял и изгнал пророка, распял его, оставаясь в грехе.
Светлане представилось, что этим народом с оскопленной душой, не принявшем пророка, и есть вот мы — сегодняшные рабы своих грехов, молча взирающие на изделие мастера, наделенного Божьим даром. В наќдуманной вечной борьбе друг с другом и всех со всеми, мы возлюбили тьму и сжидись со злом…
Городские гости разглядывая валек дивились вроде как по повелению. Надо ди-виться, раз кто-то дивится. А не выскажи художник своего мнеќния-слова на эту, по-их, бросовую штуковину, так и не увидели бы сотќворенного мастером чудесного изделия.
— Валек-то больно не велик, так и взяла с собой, и берегла, — проќговорила Анна Са-вельевна. — Чего только люди прежде на досуге не деќлали. И все было бабским. Всему-то где уцелеть. Дважды горели… У нас в роду до всего умельцы водились…
Андрей Семенович сказал о Кирюхе Кирюхине, есиповском парнишке, леќпившем из глины разные фигурки и свистульки.
— Даровитость в парне Тарапуня заметил. Показал мне его фигурки. Тяќга к искусст-ву у люда не иссякает. И нельзя ему иссякнуть как неубќранной траве по осени.
Анна Савельевна встрепенулась. Кирюхины — ихние, семеновские. Роќдня по мате-ри. Полсела их было. За что не брались, все в руках гореќло… А где вот теперь они — один Бог знает. Может кто и уцелел на чужбине. Но по-своему-то уж как жить?.. Дома-то сами руки свыкаются
