Дмитрий Сазанский - Предел тщетности
Слухи о нашей размолвке, как по мановению волшебной палочки, распространились среди знакомых быстрее скорости звука. Подробностей никто не знал, суммы назывались разные, вплоть до запредельных, о которых можно только мечтать, сидя в гамаке, но все были твердо уверены — Мишка кинул Никитина. Общественное мнение склонялось в мою сторону, Мишке доставалось порицание, хотя не без исключений — кое-то вспомнил мой вредный характер, беспричинные вспышки гнева, неприкрытый эгоизм, откровенный цинизм, духовный онанизм и слепую жажду власти. Недоброжелатели, распространявшие вздорные слухи радовали меня безмерно. Очень хотелось выглядеть, пусть только благодаря шепоту за спиной, циничным эгоистом, а то слепая жажда власти никак не сочеталась с зачуханым подвалом под названием «офис» с миниатюрными окошками наподобие бойниц, где я проводил основную массу времени.
В глазах знакомых я встречал любознательный интерес — что же Никитин будет делать дальше — вернет деньгу или спустит на тормозах, облизнувшись на пустую тарелку?
Неожиданная потеря денег всегда чувствительна, но меня больше занимало предательство школьного друга.
Когда мне было двенадцать лет от роду, родители получили квартиру «за выездом» в другом районе. Мы переехали из центра ближе к окраине Москвы, сменив комнату в коммуналке на отдельные двухкомнатные хоромы. Первого сентября я пошел в новую школу. Не в простую, а в английскую, меня туда приняли со скрипом — я начисто провалил собеседование, не ответив ни на один из задаваемых вопросов, даже на такой простой — кем хочешь быть? Не ответил и не мудрено — выбор между космонавтом и милиционером заставил бы призадуматься даже Гамлета, принца датского.
Одноклассники встретили меня в штыки, все уже знали, что приняли какого-то дебила, Васю Никитина. Да, да, Васю — меня нарекли таким именем в честь родного брата матери, покончившего счеты с жизнью в тридцать лет, после длительного запоя. На месте матушки я бы поостерегся называть сына в честь самоубийцы, не стоит искушать судьбу, но мать любила брата, верила в научно-технический прогресс и считала, что я должен прожить жизнь за двоих — за себя и за Васю. Я оказался единственным Васей не только в классе, но и в школе, сразу став предметом насмешек. Мальчиков после полета Юрия Гагарина и последующего за ним всплеска ненаучно-фантастических романов про освоение далеких чужих миров называли как угодно, хоть Артуром, но только не Васей. Даже имя Февлунзат (что расшифровывалось как февральское лунное затмение), которым родители от великого ума наградили моего погодка по коммуналке, звучало как татарское, не вызывало подобного отторжения.
Когда же выяснилось мое отчество, подтрунивать надо мной начали даже учителя — а что нам скажет Василий Иванович? Не хватало самой малости, еще чуть-чуть, и я бы пошел по стопам покойного дяди, благо веревку, на которой он повесился, мать за каким-то чертом бережно хранила в ящике комода под постельным бельем, но в класс пришел еще один новенький и тоже не Спиноза. Это был Мишка. Своим появлением он, можно сказать, невольно спас мне жизнь и об этом я не забывал все последующие годы.
Длинный шлейф прежних отношений, который за ненужностью не отбросишь, как ящерица хвост, повлиял на мое окончательное решение вопроса по существу. Чем дольше я размышлял о способе мести, тем навязчивее становились воспоминания, отшлифованные волнами времени до блеска, как галька на берегу — шероховатости сровнялись, зазубрины стерлись в мелкие пупырышки, а потом и в пятна, неприятности превратились в пыль, перетертые жерновами годов.
Все ждали от меня поступка, а я забился в угол, перебирая четки воспоминаний, и глупо улыбался, даже не пытаясь выглядеть хладнокровным и беспощадный мстителем, которым застыл в задумчивости над планом предстоящей вендетты. Как ни странно, такой ответ Чемберлену окончательно уничтожил остатки уважения ко мне среди большинства знакомых женского пола, но неожиданно поднял ставки среди значительной части мужчин. Безусловно, мужики поняли меня по-своему, приняв нерешительность за благородство, считая, что дружба выше презренного металла. Женщины, непонятным образом тяготея к негодяям и авантюристам, мое бессилие трактовали, пожалуй, наиболее близко к истине. Им было неважно, в какой форме Мишке отольются мои слезы, да и отольются ли вообще, они нутром почувствовали — у Никитина кишка тонка. Я добровольно при всех вымазался в дерьме, утешало только одно — дерьма в мире столько, что каждому накрыта персональная поляна, хлебать, не перехлебать большой ложкой.
* * *Вынырнув из временной комы, я тронулся с места, развернулся во дворе и выехал на улочку, предварительно несколько раз резко нажав на тормоз, проверяя все ли в порядке.
Несмотря на завывания о вечных пробках в Москве, машин было не так много, половина двенадцатого — маленький перекур между утренним и вечерним столпотворением. Бледное мартовское солнце приятно согревало душу, ветер стих, облака, похожие на скомканные наволочки буквально застыли в небе, будто вывешенные на веревке для просушки, казалось, природа нашептывала мне в ухо — расслабься, сегодня будет чудесный денек. Я же наоборот был предельно сосредоточен, вцепившись в руль, словно в ручки пулемета, готовый в любую секунду к вероломному нападению, держал дистанцию с запасом на сто дураков. Машина ползла сонной черепахой, заставляя раздраженно морщиться водителей, ехавших позади. Топографический кретинизм, помноженный на полугодичный перерыв в вождении сделали путь до Таньки похожим на переход через горный хребет. Мучительно вспоминая повороты, натыкаясь на неожиданные светофоры, выросшие как грибы после дождя там, где их сроду не было, я предусмотрительно решил не соваться в центр, а сделать крюк по набережной. «Нормальные герои всегда идут в обход».
Постепенно я начал осваиваться на дороге, замечая краем глаза знакомые очертания домов — сказался двадцатилетний стаж за рулем. Внезапно в салоне за спиной раздался то ли скрип, то ли скрежет, я посмотрел в зеркало на лобовом стекле и увидел крысу, вылезающую из правого подголовника заднего сиденья. Евдокия была в зеленом спортивном костюме «Адидас» китайского производства с двумя белыми полосками по бокам и кучей лэйблов на груди. В руке она держала теннисную ракетку. Вслед за крысой из невидимого глазом отверстия, появился черт Варфоломей.
Обычно всклокоченные лиловые волосы черта были зачесаны на строгий пробор, более того — так набриолинены непонятной гадостью, что становились похожи на резиновую спортивную шапочку для плаванья. Черт был одет в красную косоворотку с золотым кантом на шее и белые в синюю полоску шаровары с резинкой внизу. Чернели семечками, венчая живописный ансамбль для выхода, остроносые лакированные туфли с загнутыми мысками. Для полного натюрморта не хватало только балалайки под хохлому, но и без музыкального инструмента, черт выглядел, на мой взгляд, слишком импозантно. Я поискал глазами грифа и обнаружил его сидящим справа от меня на подлокотнике двери. Шарик тоже был одет празднично, на тощей шее висели черно-красные бусы а ля Стендаль, на бледно-розовой лысой ноге красовалась татуировка — Не забуду Жака Ширака!
Я не смог сдержать нахлынувших чувств и завыл раненой антилопой в окружении голодных львов.
— Сирену выключи, в ушах звенит, — как всегда недружелюбно высказался гриф.
— Какого беса вы тут появились? Сидели бы дома на принтере, — начал я, стараясь незаметно выведать их дальнейшие намерения.
— Для точности формулировки, следовало бы спросить — какого черта? — ответила крыса, обмахиваясь ракеткой, как веером. — И потом, где наш дом? — добавила она с пафосом. — Никитин, нам скучно без тебя. Я сегодня, как только увидела, что тебя нет, так сразу и заплакала. Мало того что ни кола ни двора, так чуть сиротинками нас не сделал — смылся под шумок.
— Я еду по делам и ваше присутствие крайне нежелательно.
— По долинам и по взгорьям… — стал напевать Варфоломей, закуривая тонкую сигариллу. В салоне запахло ванилью.
— По делам он едет, — усмехнулся гриф, — к Таньке Красноштейн. Промеж ног у него зудит, вот и все дела.
Простые, как дверь, мысли грифа пробудили во мне вулкан возражений готовых сорваться с языка, но грифу дала отповедь Евдокия.
— Шарик, а может у Никитина любовь?
— Любоов, — нараспев протянул гриф, изгаляясь, — у жены Никитина после его похорон начнется любовь с Мишкой губошлепом, а с Танькой у него одни косточки от фиников.
Меня настолько взбесили высказыванием грифа, что я не обратил внимания на смущенное покашливание Варфаламея. А надо бы.
Я хотел резко нажать на тормоз, чтобы вся компания сотоварищей хлобыстнулась с насиженных мест, но в бешенстве перепутал педали и вдавил газ. Без малого две сотни лошадей взвыли под капотом серого рыдвана, перейдя в галоп. За поворотом махая палкой, как черт из табакерки, нарисовался толстый гаишник, словно только и ждал меня.
