Ильза Айхингер - Великая надежда
— Что ты нашел? — резко переспросил командир отряда.
Мокрая тетрадь со словами одиноко лежала посреди стола. Бессмысленно одиноко. Она была раскрыта, и на раскрытой странице стояли расплывшиеся, словно от слез, слова: «Я буду стоять — ты будешь стоять — он будет стоять — я буду идти — ты будешь идти — он будет идти — я буду лежать — ты будешь лежать — он будет лежать…» Ниже шел перевод.
Бледные щеки детей светились.
Кто будет лежать?
Может быть, мы — все мы? Окоченелые, холодные, вытянувшись в струнку, в пятнах, с оскалом невольной улыбки?
Нет, мы не будем. Никто из нас лежать не будет. А на поле брани?
Человека разрывает на куски — так говорят те, кто приезжает с фронта.
«Мы будем лежать — вы будете лежать…» Лежать? Нет. Пускай лежат другие, те, которые не носят формы. У которых чулки темнее, а лица бледнее. Они и будут лежать, окоченелые, холодные, вытянувшись в струнку, в пятнах, с оскалом невольной улыбки. Им это больше подходит.
— Чья это тетрадь?
— Одного из тех, сверху, которые не имеют права носить форму. Из тех, других!
— Тетрадь с английскими словами?
— Зачем они учат английский?
— Границы закрыты!
Тучи несутся на рысях, мчатся стремглав в гуще войны. А дети там, наверху, те, не в форме? В гуще войны учат английский.
Они еще не знают, что ли?
Никто из них не сможет выехать. Они будут лежать, чтобы лечь не пришлось нам. Они еще не знают, что ли? Зачем учить английский, если все равно придется умереть?
Вновь упало подозрение, словно тень от болтающихся поводьев на блестящие пряжки. Синие драгуны мчатся…
— Почему вы перестали петь?
Драгуны в песне тоже как будто задумались.
«Вверх, к светлым дюнам!» — так поется в первом куплете.
Дюны бродят с места на место. Мы не успели дух перевести, а дюны уже перебрались с места на место. Стремительно и неудержимо, как тысячелетия. Нам не следует переводить дух, а не то нас разгонит ветер. А не то мы еще призадумаемся, а не то нас разгонят, а не то нас депортируют, как детей в мансарде. Нам нельзя переводить дух, а не то мы пропали. Последний куплет кончается так: «Завтра я буду один!»
Нет, мы не будем одни.
Потому мы и носим форму, чтобы не остаться в одиночестве. Чтобы никогда не выглядеть смешными в собственных глазах. Смешные, беспомощные, одинокие — это они, другие. Те, что под крышей, те, что не носят форму.
Не думайте, что нас плохо информируют! Кто не носит формы, тот остается один, кто остается один, тот задумывается, а кто задумывается, тот умирает. Долой это все, так нас учили. К чему мы придем, если каждый будет думать по-своему о том, что правильно, а что нет?
Все должно рифмоваться, одна строчка с другой, один человек с другим. Мы это учили: потому что мы должны жить. Но для чего учить английский? Никто из них не переберется через границу. Зачем учить английский, если все равно придется умереть?
— Мы их спросим!
— Пускай ответят!
— Мы носим форму, и нас все равно больше!
— Погодите, погодите, у меня что-то есть!
— Что у тебя?
— Подозрение, страшное подозрение, очень серьезное подозрение! Зачем учат английский? В гуще войны?
— Что ты имеешь в виду?
— А вы до сих пор не поняли?
Тучи несутся на рысях, мчатся стремглав в гуще войны. Нельзя допустить, чтобы тучи восторжествовали!
— На последнем этаже шпионы!
— А мы — внизу.
— Пускай никто нас с ними не спутает!
Дети не носят формы — это уже само по себе подозрительно. Тени в мансарде, отмеченные невидимой печатью. Теперь круг замкнулся. — Тетрадь с английскими словами — чем не доказательство?
— Я знаю кое-что получше, мы будем вести за ними наблюдение!
— Рядом с мансардой — чердак.
— А ключ от чердака?
— У дворника.
— Его дочка одна дома.
— Пошли скорей!
— Стучи громче!
— Почему ты нас боишься?
— Я не боюсь. У каждого из вас есть нож, чтобы меня защитить.
— Давай сюда ключ от чердака!
— Нет у меня ключа.
— Врешь!
— Разве я могу вам врать?
— Сможешь, если захочешь!
— Захотела бы, если бы могла.
— Давай сюда ключ!
— Вот он! Берите, он старый и ржавый. И оставьте меня в покое.
— О каком таком покое ты говоришь?
— Только о своем собственном.
— Тогда с тобой все в порядке, тогда ты не опасна.
— Убирайтесь!
— Эй, ты! Тебе что-нибудь известно о старике там наверху и о тех, что не носят формы?
— Они тоже хотят покоя.
— Только для себя самих?
— Может, и еще для кого.
— Вишь ты, мы и сами так думаем!
В застекленной крыше дыра. Над дырой небо. А небо засасывает вас вверх по лестнице, хотите вы того или нет. Все выше вверх. И небо смягчает ваши шаги.
— Ключ подходит?
— Вы все здесь?
— Скорее туда. Рассчитаться! Все на месте?
— Знаешь, сколько в небе звезд?
— Тихо!
Вас еще можно пересчитать, как синих драгун. Но дюны бродят с места на место. И последний куплет кончается так: «Завтра я буду один».
— Как здесь темно…
— Осторожно, паутина!
— Будет гроза.
Скрипнул люк в полу. Отчаянно простонала посреди чердака подпора, держащая балку. Резкий ветер распахнул створку слухового окна. И окно, черное и мстительное, уставилось вслед летящим тучам. Тучи помчались еще быстрее.
О, как они боялись этой черноты, волнами струящейся из человеческих домов, этих распахнутых драконьих зевов, этих нескончаемых ужасных вопросов. Исполненные страха, ринулись они туда, внутрь, вглубь. Прочь от всех этих осквернителей, этих одержимых, вкладывающих персты во все раны, этих ни во что не верующих, подслушивающих через стенки собственных сердец!
Гневно плясала на сквозняке болтающаяся доска. Вслед за тучами, вырвавшись из тесной рамы! Прочь от этих сумасшедших, которые возводят в закон земное тяготение, прочь от подозрений этих подозрительных личностей.
Возле слухового окна с грохотом вращался флагшток и пытался удержать небо. А небо повисло на нем, как разодранный в клочья балдахин над оклеветанными святынями. Синий, давно оскверненный шелк слабо просвечивал и вновь исчезал из виду. Пыль и духота густо переплелись под скошенной крышей.
Те, что были одеты в форму, беззвучно закрыли за собой дверь, разулись и, пригнувшись, подкрались к стене, сквозь которую собирались подслушивать. Мокрые чулки, которые сушились на длинных веревках, предостерегающе проезжались по их лбам, губам и глазам, как материнская рука. Они раздраженно уворачивались от этих касаний. Заскрипели половицы. В тот же миг они заметили, что их слишком много. Слишком много. Быть многочисленнее, чем другие, — эта гордость, эта сила вывернулась наизнанку, как старая перчатка, и обернулась слабостью; но уходить никто не хотел. Первые уже обнаружили стену, а в стене маленькую железную дверь, которая соединяла чердак с чуланом старика. Последние наступали им на пятки. Дверь задрожала.
Разве я здесь не для того, чтобы меня отворяли? Разве я не есть великое противоречие между мыслью и реальностью, между людьми во вселенной и людьми в форме? Распахните меня настежь, вообразите, что меня вообще нет, сорвите меня с петель!
Дети, одетые в форму, ожесточенно пытались призвать дверь к молчанию. Это бессильное громыхание обладало властью их выдать. Они напряженно прижимались своими теплыми, буйными телами к ржавой темноте.
Тут они услыхали голос Герберта. И этот голос произнес: «Там рядом кто-то есть». Он произнес это звонко и так беззлобно, словно хотел сказать: там мой лучший друг.
— Слышите?
— Кошка, — сказала Рут.
— Птицы.
— Мокрые чулки.
— Ветер.
— Собирается гроза.
— А тут есть громоотвод?
— Ты сегодня всего боишься!
— У меня пропала тетрадь со словами.
— Тоже мне чудо, Герберт, у тебя же в портфеле дырка!
— Вот именно, тоже мне чудо! Тоже мне чудо: война. Тоже мне чудо, что мы голодные. Тоже мне чудо: тетрадь пропала. Но должны же быть все-таки на свете чудеса!
— Говори тише, Эллен!
— Лучше помогите ему найти тетрадь!
— Пошли поглядим, может, она лежит на лестнице!
— Сейчас вернемся!
— Никогда нельзя так говорить. Не ходи одна за угол, а то пропадешь.
— Пропаду?
— В портфеле дырка, а дырки всегда рвутся дальше. Моя бабушка сказала…
— Да ладно тебе, лучше скорее возвращайтесь!
— Как потемнело на улице!
— Не хнычь, малыш!
— Ну что, нашли?
— Нашли кое-что на лестнице, но не тетрадь!
— Нож!
— Короткий кинжал, как те, что носят на поясе они.
— Кто — они?
— Те, другие, снизу, которые в форме.
— Мыши в мышеловке, вот мы кто!
— Границы закрыты.
