Лоренс Даррел - Клеа
И назад, в молчании, в большой скрипучий дом, полный тяжких пыльных запахов.
«Он говорит, в один прекрасный день мы сбежим. В Швейцарию, там у нас, по крайней мере, все еще есть деньги. Но когда же, когда? А теперь еще и эта война! Персуорден говорил, что у меня атрофировано чувство вины. Все дело в том, что у меня больше нет власти что бы то ни было решать, никакой. Такое чувство, словно ампутировали волю. Но все это когда-нибудь кончится, обязательно кончится. — Потом она вдруг схватила меня за руку порывисто, жадно: — Но, слава Богу, ты здесь. Даже просто выговориться — уже такое soulagement.[23] Мы тут иногда за целую неделю двух слов друг другу не скажем».
Мы снова сели на неуклюжие низкие диваны, при свечах. Она прикурила тонкую, с серебристым фильтром сигаретку и стала втягивать дым короткими, резкими затяжками, а монолог ее лился между тем в ночь, петлял, убегал во тьму, как река.
«Когда в Палестине все рухнуло: все наши склады, все явки, — евреи тут же решили, что во всем виноват Нессим, что он их предал и вообще у него английский посол — лучший друг. И мы оказались между двух огней: с одной стороны Мемлик и его свора, с другой — евреи. Евреи меня и за свою-то уже не считали. Как раз тогда мы виделись с Клеа; мне до зарезу была нужна информация, и все-таки довериться ей я не рискнула. Потом через границу перебрался Нессим, чтобы вывезти меня оттуда. Он, когда меня увидел, подумал, что я сошла с ума. Я была в полном отчаянии! И он решил, что это все из-за крушения наших с ним планов. Да, конечно, так оно и было; но была и другая причина, куда более глубокая. Пока мы с ним были заговорщиками, пока нас объединяла работа, объединяла опасность, я и в самом деле была от него без ума. Но вот так, под домашним арестом, быть приговоренной к тому, чтобы попусту тратить время в его компании, с ним вдвоем… Я знала, что просто-напросто умру со скуки. Все мои слезы, все истерики — так ведет себя женщина, которой против воли приходится надеть чадру. А, да ты не поймешь, ты северянин. Откуда тебе знать? Это вроде как любить мужчину: страстно, но всегда в одной и той же позе — и никак иначе. Видишь ли, когда Нессим ничего не делает, он и сам становится ничем; без цвета, без запаха — пустое место, одним словом. В нем ничего не остается, что могло бы женщину заинтриговать, увлечь. В каком-то смысле он чистой воды идеалист. Опасность, игры с судьбой — вот здесь он действительно великолепен. Он как хороший актер, он может зажечь, помочь тебе понять твою же собственную душу — вот как со мной. Но в качестве товарища по камере и по несчастью — такая скука, такая головная боль, что в голову, хочешь не хочешь, приходят даже самые банальные варианты, вроде самоубийства! Вот потому-то я время от времени и точу об него коготки. С отчаяния!»
«А Персуорден?»
«А! Персуорден. Здесь совсем другое дело. Знаешь, я даже подумать о нем не могу без улыбки. И чувство мое к нему было — как бы это сказать? — едва ли не инцест, если хочешь; вроде как девочки влюбляются в старших братьев, обожаемых, неисправимых. Я столько сил потратила, чтобы к нему пробиться. Он был слишком умный — или слишком эгоист. И, чтобы не влюбиться окончательно, он заставлял меня смеяться. С его помощью я поняла, на очень короткое, правда, время, и даже не поняла — почуяла — странное такое, будоражащее чувство, что я могла бы жить иначе, если бы только знала, как именно. Но он и жук был, скажу я тебе, ненадежность полная. Он так говорил: «Художник, коего захомутала женщина, подобен спаниелю, которому в ухо забрался клещ: и чешется, и тянет кровь, и не достанешь. Пожалуйста, кто-нибудь из взрослых, будьте так добры…» Может, он и был настолько притягателен в силу своей недосягаемости? Трудно рассказывать о таких вещах. Одно и то же слово «любовь», а отдуваться ему приходится за все разнообразные породы этой твари. Кстати, это ведь именно он излечил меня от всех моих скорбей по поводу изнасилования, помнишь? Вся эта чушь из «Mœurs» Арноти, психоанализ и прочее! Он изрек всего-то пару фраз, как иголку вогнал. Он сказал: «Ясное дело, что тебе это понравилось, как любой девчонке в тогдашнем твоем возрасте, а может, ты даже и сама того хотела. И теперь ты тратишь уйму времени и сил, чтобы свыкнуться с мыслью о якобы совершенном над тобой насилии. Попробуй-ка снять с мироздания воображаемую вину перед тобой и объяснить себе, что, во-первых, ты получила удовольствие, а во-вторых, и дело-то было незначащее. Неврозы шьются на заказ!» И вот что странно: два десятка слов и иронический смешок под конец произвели метаморфозу, которая оказалась всем прочим не под силу. Все как будто сдвинулось с места, стало легким, занавес пошел вверх. Как на корабле, когда груз перебрасывают с борта на борт. И у меня даже голова пошла кругом, и — что-то вроде морской болезни, я сама удивилась. А потом горизонты расчистились. Вроде как, знаешь, отлежишь во сне руку и совсем ее не чувствуешь, и тут вдруг начинает восстанавливаться кровообращение».
Она немного помолчала и заговорила снова: «Я до сих пор не вполне уверена, что понимаю, как он к нам ко всем относился. Быть может, с презрением, мы же только и делали, что сами себе рыли ямы. Едва ли стоит его винить в том, что собственные тайны он берег как зеницу ока. Но не уберег; мне вот, к примеру, известно, что и над ним тяготело свое Проклятие, точь-в-точь как у меня, и точно так же обкрадывало, обирало любое его чувство; так что, кто знает, а вдруг его сила на самом-то деле была от великой слабости! Ты молчишь, я тебя задела? Надеюсь, нет. Надеюсь, тебе достанет чувства уважения к себе, чтобы взглянуть в глаза правде о прежних наших отношениях. Я хочу все, все с себя сбросить и поговорить с тобой раз в жизни прямо — ты понимаешь? Во всем покаяться и вытереть доску мокрой тряпкой начисто. Вот, послушай, даже тот первый, самый первый день, когда я пришла к тебе, — помнишь? Ты мне однажды сказал, какое, мол, это было для тебя озарение. Когда ты обгорел и лежал больной в постели — помнишь? Так вот, за четверть часа до этого он в буквальном смысле слова пинком выставил меня из своего номера в „Сесиль“, и я была вне себя от ярости. И вот что странно: каждое сказанное мной тогда слово я в действительности адресовала ему, Персуордену! Это его я обняла, его покорила в твоей постели. И, однако, в другом каком-то измерении все, что бы я тогда ни чувствовала, что бы ни делала, — все было для Нессима. Моя душа была как куча хлама, но там, внизу, в основании, был Нессим и его план. Вся моя внутренняя жизнь корнями уходила в эту его безумную авантюру. А вот теперь посмейся, Дарли! Что б тебе не посмеяться для разнообразия, а я на тебя полюбуюсь. И вид у тебя какой-то уж очень горестный, с чего бы? Все мы пленники единого энергетического поля, в которое друг друга ловим, — ты же сам мне это говорил. Может быть, единственный и общий наш недуг — жажда правды, которую мы все равно не в состоянии вынести, вместо того чтобы довольствоваться приготовленными друг для друга коктейлями из лжи и полуправд».
Она вдруг рассмеялась иронично, коротко и подошла к перилам, чтобы уронить во тьму тлеющий окурок сигареты. Затем обернулась и, стоя прямо передо мной, очень серьезно, словно играя с ребенком, начала складывать и разводить ладони и выговаривать имена: «Персуорден и Лайза, Дарли и Мелисса, Маунтолив и Лейла, Нессим и Жюстин, Наруз и Клеа… Вот свечка им, чтоб в спальне посветить, а вот топор, чтоб головы рубить. Одна и та же схема: значит, это кому-нибудь нужно; или это все и впрямь всего лишь фейерверк, разноцветные огоньки в небе, так, для радости, сюжеты для человеческих существ или для труппы пыльных кукол, развешанных кто как в дальнем и темном углу какой-нибудь писательской башки? Я думаю, ты задавал себе этот вопрос».
«Что это ты вспомнила о Нарузе?»
«После его смерти я нашла несколько писем к Клеа; в шкафу у него кроме шапочки для обрезания был большой букет восковых цветов и огромная — в рост человека — свеча. Ты же знаешь, как копты сватаются. Но у него так и не хватило духу их отослать! Боже, как я смеялась!»
«Смеялась?»
«До слез. Но на самом-то деле я смеялась над собой, над тобой, над нами. И шагу не пройти, чтобы не угодить в одну и ту же яму, разве не так? В каждом мешке одно и то же шило, один и тот же скелет у каждого в шкафу. Как тут не смеяться?»
Было уже поздно, и она посветила мне до гостевой спальни — постель была уже постлана — и поставила канделябр на громоздкий старый шифоньер. Уснул я почти мгновенно.
Незадолго до рассвета я открыл глаза и обнаружил ее обнаженною: она стояла у моей кровати, сложив руки в просительном жесте, как арабская нищенка, как попрошайка с улицы. Я сел. «Я ничего у тебя не прошу, — сказала она, — ничего-ничего, только пусти меня полежать с тобой, успокой меня, пожалуйста. Голова у меня сегодня просто разламывается, и таблетки не помогают. А лежать без сна — жуткая мука, я такого уже себе напридумывала. Только чтобы успокоиться, Дарли. Пару ласковых слов и погладь меня еще, ладно, — и все, я умоляю тебя».
