Аллен Курцвейл - Шкатулка воспоминаний
Когда Мария-Луиза наконец отвлеклась от готовки, она поприветствовала Клода, зажав гостя в своих объятиях и запачкав его щеку. Катрин не стала обнимать мальчика, хотя подобные телодвижения она делала достаточно часто, но в более интимной обстановке. Она надела ситцевый передник, который так плотно облегал ее пышную грудь, что хлопковая ткань постоянно подвергалась проверке на прочность. Клод восхитился рисунком на переднике.
– Его выбирал сам аббат. Привез мне из Женевы, – сказала Катрин.
Хоть две женщины и встретили мальчика по-разному, они обе радовались его прибытию. Мальчик-Карандаш с девятью пальцами доставил, конечно, не столько же удовольствия, сколько установка громоотвода или поставка большого сладкого груза с острова Памплмаус, но все-таки он внес некий заряд свежести в атмосферу поместья. Возможно, мальчик избавит аббата от странных приступов меланхолии, по ночам Оже кричал и играл мрачную музыку за дверями своего убежища, не пуская к себе никого. Иначе говоря, явление мальчика было для Марии-Луизы поводом накормить еще один рот, а для Катрин он стал еще одним ухом.
– Должна тебя предупредить, – начала она, – чтобы ты ни в коем случае не говорил при аббате о церкви и религии. – Катрин не стала ждать вопроса «Почему?». – Он не терпит разговоров о церкви. Спроси Анри! – Анри был в кухне, но промолчал. – Спроси Кляйнхоффа! Кляйнхофф, расскажи ему! Расскажи про груши!
Как и Анри, Кляйнхофф предоставил Катрин возможность объяснить.
– Ну, раз они не хотят говорить, то расскажу я. Аббат не разрешает Анри хранить краски с религиозными названиями. То же самое и с Кляйнхоффом. Он не может выращивать магдалены, груши такие. Зато если назвать их мускусными – то пожалуйста! Именно их он раздает в дни собраний. Только никаких «кафедральных» груш! Почему? Никто не знает причины такой лютой ненависти. Аббат – человек-загадка, скоро сам узнаешь. Ему нет дела до его поместья. За кошельком следит счетовод. И никакого уважения к нашему труду!
Тем временем Мария-Луиза встала и снова закрутилась между горшками и столом. Катрин продолжила свою болтовню:
– Знаешь ли ты, какое влияние оказывает на аббата счетовод? Не дает нам ни минутки отдыха. Посмотри на Марию-Луизу! Бедняжка! Она вынуждена работать постоянно. Так что раз уж счетовод позволил тебе жить здесь, то у этого точно есть причины. Ты, конечно, знаешь, зачем ты здесь. Все из-за «Часов любви»…
– Ну-ка помолчи, женщина, – сказал Кляйнхофф в защиту ребенка. – Он узнает все, когда придет время. И от аббата, а не от тебя. – Он повернулся к Клоду и продолжил: – Может, ты уже слышал, что говорит аббат об этих женщинах. Он считает, что Мария-Луиза кормит нас ragout, а Катрин – ragot.[31]
Раздался дружный смех, когда Мария-Луиза поставила на стол большую кастрюлю и позвала всех ужинать.
Ночью, забравшись в постель и положив голову на подушку, – мешок, набитый луковой шелухой, оказался куда мягче, чем дома, – Клод начал вспоминать события минувшего дня: разговор с аббатом, обход складов, передник Катрин с драконами и языками пламени, вырывающимися из их пастей. Вспомнил Клод и об ужине. Он съел две порции супа из головы кабана, приправленного корицей, а к нему – менее экзотическую фасоль с горохом. Вырос мальчик на горном шпинате, шишках, кашах из примулы и крапивы, поэтому ему казалось, что накормили его по-королевски. Клод молча уплетал кушанья, пока наконец не задал один-единственный вопрос: «Как можно узнать, что это мы пробуем язык, а не язык пробует нас?» Аббат ответил, разбавив мысли Аристотеля по поводу чувств и ощущений[32] своими. Его необычный ответ сделал свое дело: Клод проникся еще большим уважением к графу.
Теперь, жмурясь и пытаясь уснуть, мальчик обнаружил в себе что-то новое, или, по крайней мере, давно забытое: чувство глубокой привязанности к аббату. Это заставило его вспомнить отца. Клод удивлялся, почему между ним и аббатом возникли такие близкие отношения. Медленно погружаясь в сон, мальчик задался и другими, более резонными вопросами: «Зачем я аббату? И что такое «Часы любви»?»
Глубокие познания Анри в красках и пигментах, равно как и живая фантазия Клода, по отдельности не могли произвести на свет что-либо, достойное внимания. Но, объединившись, выдающиеся таланты колориста и художника были способны обеспечить поместье неплохой прибылью.
В истории художественной финифти можно найти множество подобных союзов, и об этом рассказал аббат своему счетоводу, добиваясь его разрешения на приезд Клода в поместье. Ганс и Генье, Птито и Бордье добились многого в росписи по стеклу. (Да, Цинк был исключением, но он – шведу а шведов нельзя сравнивать с европейскими эмалировщиками.) Так что Клод и Анри продолжили бы традицию партнерства и принесли неплохой доход, изготавливая «Часы любви».
Такие рассуждения, по-видимому, убедили счетовода. Он принял предложение аббата. Как же это коснулось Клода? Главное преимущество состояло в том, что мальчик теперь мог пользоваться всеми канцелярскими принадлежностями, красками и эмалями аббата. Тем, что сам аббат называл «предметами первой необходимости». В архивах магазина компании «Дидьё и сыновья» (ранее «Робер и Дидьё») нашлись записи о том, что аббат считал необходимым: два набора карандашей в коробках из орехового дерева, по две стопки белоснежной, желтой, голубой, коричневой и лощеной бумаги, калька, по три куска карминной, горной голубой, зеленой краски и гуммигута, две бутылки сандарака,[33] две лупы, два канцелярских ножа, двенадцать красных мелков, двадцать четыре простых карандаша (след которых «мягкий, как бархат»), один угольник, два точильных камня, один перочинный нож, одна пемза.
Не успела компания как следует порадоваться такому заказу, как спустя два месяца пришел еще один, от того же аббата: пять лайонских кистей, десять кистей для акварели (с ручками из разных пород дерева), две палитры (одна из орехового дерева, другая из слоновой кости), три бутылки индийского каучука, одна подставка для руки, одно копировальное зеркало, два навеса от солнца, одна пара лекал, одна бутылка масла из маковых зерен, коробка картона, один мольберт, набор соболиных кистей всех размеров, из них четыре – в подставках из белой жести.
Кроме того, аббат заказал книгу под названием «Мастерство миниатюры», откуда Клод надеялся почерпнуть знания о симметрии и перспективе. Но не почерпнул. Ему все равно очень нравилась книжка и ее название, поэтому Клод поместил ее в свою коллекцию рисунков, сделанных в первые дни у аббата. «Миниатюры из поместья» – так он их назвал. В течение трех недель Клод нарисовал несколько карикатур на Катрин с ее вспыхнувшей грудью, Марию-Луизу, почти такую же круглую, как котел, Кляйнхоффа, который лелеял свои груши. Нарисовал он и альковы, и гроб-исповедальню, и множество портретов аббата, выполненных с любовью и обожанием, которых мальчик пока не осознавал. Времени на рисование ему хватало сполна, потому что Увалень готовил материалы для эмалирования очень медленно. Тем не менее вялость Анри полностью компенсировалась стойкостью и упорством.
Несколько книг точно и подробно описывали способы смешивания красок в различных климатических условиях. Пропорции должны были соответствовать климату Турне. Поэтому Анри упорно, методом проб и ошибок, смешивал краски и экспериментировал. Он мог сидеть так часами. Увалень толок в агатовой ступке лавандовое масло, заполнявшее своим ароматом комнату. Винным осадком, взятым из пустых бочек, он чистил медные пластинки, которые и так были «чисты, как уродливая монахиня» (так говорил аббат). Затем он наполнял отражательную печь маленькими кусочками падуба, принесенного в день собрания, хватая их пинцетом. Он даже пробовал укладывать эти «дрова» разными способами. Шпателем и зубочисткой Анри накладывал белую эмаль на медное основание, подготавливая пластинку для росписи. Наконец, после долгих часов смешивания и подготовки материалов, Клод мог приступать к своей части работы.
Он скоро понял, что роспись эмали – занятие тяжелое, требующее осторожности и аккуратности. Случалось и так, что после нанесения купоросного контура приходилось все делать заново. Иногда Клод радовался практически готовой картинке, с упорством продолжая рисовать и нагревать краски, лишь для того, чтобы увидеть, как пузырится, пенится и трескается рисунок. Множество раз он недооценивал свой труд. Даже когда Анри стал пользоваться новой формулой, позволяющей избегать неровностей на эмали (он уменьшил количество лавандового масла), Клод все равно совершал ошибки. Стоило неравномерно прогреть поверхность, и на ней появлялись глубокие трещины. Не единожды на портретах выступали пупырышки. Как-то раз Клод поставил готовую пластинку в печь до того, как она успела схватиться. Он получил возможность наблюдать, как все части изображения расплываются, исчезают, оставляя за собой только воспоминания о проделанной работе. Однажды недельный труд был уничтожен по непонятным причинам, когда Клод подошел посмотреть на картинку во время ее остывания. Аббат, смеясь, сообщил, что «цвета на картине изменились от чесночного запаха изо рта». После этого Анри и Клоду запретили есть запеканки Марии-Луизы, пока они наносят белую основу на медную пластинку.
