Юлия Широкова - Записки русской гейши
Всё время пока в доме были посторонние, я и Костя не обсуждали случившееся между собой. Проводив машину скорой помощи, мы стоим в прихожей, глядя на то место, где всего лишь минуту назад лежало тело моего престарелого супруга — как будто он всё ещё там лежит…
— Да… — вздыхает Костя, переводя взгляд с пола на меня. Я тоже смотрю на него — он протягивает ко мне руки и я, позволив обнять себя, вдруг начинаю плакать. Он гладит меня по спине и волосам, приговаривая: ”Бедная моя, маленькая…”
— Костя, это я толкнула его. Мы стояли на втором этаже, он начал приставать ко мне, я ударила его в грудь и он, перевернувшись через перила, упал вниз.
Я высвобождаюсь из его объятий и, избегая смотреть ему в глаза, сажусь на ступеньку, на которой всё ещё стоит пустой бокал и бутылка вина.
— В этой пижаме, босиком, не накрашенная, ты кажешься совсем другой — моложе, беззащитнее… Такой ты мне даже больше нравишься!
Я с удивлением смотрю на него — он улыбается.
— Ты что не понимаешь? Какая-нибудь суперсовременная экспертиза определит, как было дело, и меня посадят!
— У него ничего не сломано, крови нет, врач сказал, что это, похоже, инфаркт — ты не при чём.
— И да, и нет. Не знаю… А если это не так?
Он садится рядом, мы молчим.
— Ладно — будь, что будет! Теперь уже всё равно ничего не изменишь… — говорю я. — Сама виновата — не нужно было выходить за него!
— В неприятности может попасть каждый, а если бы ты не вышла за него, то мы бы не встретились.
— Что мне теперь делать?
— Ты можешь тайно какое-то время пожить у меня, до тех пор, пока не станет, известна точная причина его смерти. А потом, в зависимости от обстоятельств, что-нибудь придумаем.
— А тебе это нужно? — спрашиваю я, глядя на него.
Сначала он не понимает, о чём я его спрашиваю, а поняв, начинает злиться, но всё же отвечает спокойно и кратко:
— Да.
Мы ещё раз обнимаемся и начинаем собирать мои вещи — одежду, книги и украшения, уже уходя, вспоминаем про собаку — она чуть слышно тявкнула, чтобы обратить на себя наше внимание.
— Что будем делать с собакой? — спрашиваю я у Кости.
— Наверное, придётся взять с собой — не бросать же её здесь, помирать с голоду, ведь не известно, когда ты сможешь сюда вернуться и сможешь ли…
Мне приходит в голову, оставить её где-нибудь на улице, но я не хочу показаться слишком жестокой, к тому же мне становится жалко глупую, бесполезную псину, которая сидит молча возле лестницы, как будто чувствуя, что в эту минуту решается её судьба.
— Ладно, возьмём с собой, — говорю я, вздохнув, и прицепив поводок к ошейнику с готовностью завилявшей хвостом собаки, выхожу вместе с Костей из особняка.
Мы идём, держась за руки, к автобусной остановке. На улице тепло и тихо, а на душе у меня спокойно.
Часть вторая. Токио
Пятнадцать минут четвёртого — все гости уже ушли, кроме компании пьяных русских, которых привёл какой-то японец. Мальчик-официант на коленях упрашивает их покинуть клуб (в Японии в порядке вещей чуть что, шлёпаться на колени перед клиентом).
— Мне сказали, что девки уйдут вместе с нами! — восклицает один из русских возмущённо.
Тебя не верно проинформировали, приятель! Тут на фиг ни кому не нужно уходить вместе с тобой!
Все девчонки уже расселись вдоль стенки в ожидании митинга — это собрание, которое проводит администратор клуба в начале каждого месяца. Почти все хостос наблюдают за инцидентом со своими соотечественниками, одновременно переговариваясь по телефону с японскими гостями и любовниками. Совсем молоденькая девчонка с Украины, приехавшая месяц назад, поправляет макияж.
— На доработки собираешься? — подкалываю я её. Она улыбается и спрашивает у меня, как переводится слово “доёби”.
— Суббота, — отвечаю я. — А знаешь, как будет по-японски субботник?
— Как?
— Доёбник.
— Ну, тогда у нас каждый день субботник! — замечает она, и мы обе смеёмся — эта шутка всегда пользуется успехом.
Мой любовник на звонки не отвечает — якобы спит, якобы в субботу утром ему нужно быть на работе. Я надеюсь только, что он проводит ночь не на Кинсичё — ещё не хватало, чтобы, выйдя из клуба, я случайно наткнулась на него!
В конце концов, русские мужики с высокомерно-презрительными физиономиями направляются к выходу, стараясь на нас не глядеть. Я уже три месяца здесь и мои глаза привыкли к японским лицам, поэтому все русские — с огромными носами и губами, с тучными телами, кажутся мне уродливыми.
Администратор начинает собрание с драматической паузы, вздыхает и просит, чтобы я переводила то, что он будет говорить. Считается, что я лучше всех понимаю по-японски, потому что уже в шестой раз здесь работаю.
— Он говорит, что они не могут не впустить в клуб гостей, если есть свободные столики, но такие гости, как эти русские не желательные клиенты, поэтому мы не должны стараться, работая с ними. Не оставляйте им телефонных номеров, не соглашайтесь на свидания, не приглашайте их приходить снова.
Все девчонки дружно соглашаются с этими условиями. Ни кто, кому доводилось сидеть здесь за столом с соотечественниками, не хочет видеть их вновь, потому что они настроены по отношению к нам очень враждебно — грубят и уверяют, что им ничего не стоит купить любую из нас.
Собрание продолжает вручение премий самым популярным девочкам клуба. Администратор называет имя и количество набранных за месяц очков. У меня их всего сто сорок четыре, поэтому я получаю свои десять тысяч йен одной из первых. Мельком замечаю злорадство в глазах тех девчонок, которые работали со мной в те годы, когда я становилась ичибанкой, то есть самой популярной хостос клуба. У той, которая стала самой популярной по итогам прошедшего месяца около трёхсот пятидесяти очков. Это высокая, костлявая блондинка, с плоской грудью и ягодицами, с крупными ступнями и кистями рук, с вечно сонными глазами. По мнению всех девчонок — она самая не привлекательная из нас. Но именно она, уже в который раз становится ичибанкой — Бог знает почему, но японцы тащатся от неё. Она получает тридцать тысяч премиальных и не искренние аплодисменты коллег.
Собрание заканчивается, и все девчонки спешат к окошку, где мама-сан — пожилая японка, выдаёт нам деньги, которые мы заработали за прошедший день. У меня сегодня было два заказа, значит, я должна получить всего две тысячи йен. Для пятничного дня это очень мало — большинство девчонок получает от пяти до двадцати тысяч. Когда-то и я столько же зарабатывала…
Полторы тысячи я оставляю в ночном магазине, торгующем продуктами и разными необходимыми мелочами. Я покупаю два жаренных окорочка с картошкой — фри, тарелку спагетти, два чизкейка и холодный чай в бутылке. Кажется, я единственная забившая на диету, хотя понимаю, что если бы я весила килограмм на пять меньше, то пользовалась бы большим успехом у гостей. Но я знаю, что у меня не хватит силы воли, чтобы морить себя голодом, когда мне и без того не хорошо… Поэтому окорочка с картошкой и один чизкейк я съем перед тем, как лечь спать, а спагетти и второй чизкейк вечером перед тем, как пойти на работу.
Слава Богу, квартира в которой я сейчас живу, находится рядом с клубом, в котором работаю — соседнее здание. В прошлую поездку меня поселили в десяти минутах езды от клуба, и каждую ночь после работы, мне приходилось подходить к каждой своей соседке и спрашивать — намеревается ли она вернуться в апартаменты или пойдёт тусоваться куда-нибудь со своим гостем? А потом, вместе со стафом (так называли всех японцев, работающих в клубе) отвозившем нас домой, сидеть в машине — уставшей и сонной, с урчащим от голода желудком, ждать, пока эти дуры, толкаясь в маленькой раздевалке, поменяют вечерние платья на джинсы, чтобы в течение десяти минут проехать в этих джинсах до дома, где мы все временно проживаем и там, сразу же переодеться в пижаму или халат.
В квартиру я возвращаюсь первой. Оставив пакет с продуктами на столе, захожу в комнату и начинаю переодеваться — лучше это сделать до того, как вернётся моя соседка, иначе мы будем мешать друг другу. Три двухъярусные кровати разделены друг от друга фанерными стенками, напротив каждой кровати две тумбочки и два клеёнчатых шкафчика для одежды плюс наши чемоданы. Даже когда я одна в комнате, я постоянно натыкаюсь на какие-то углы.
Я снимаю босоножки, вечернее платье и колготки в сеточку, надеваю тёплую пижаму и тапки, и слышу, как из коридора доносятся крики — кто-то рыдает на взрыд. Я выхожу из комнаты на кухню в тот момент, когда открывается входная дверь и Маринка заходит, держа под руку, рыдающую Наташку.
Как я понимаю, Наташку пять минут назад, бросил любовник. При чём сделал это очень жестоко — просто сказал ей: ”Спокойной ночи! Отдыхай!” и, взяв за руку другую, ушёл.
