Морли Каллаган - Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу
— Вы, наверно, думаете, какие мы все дурачки, правда? — спросила она.
— Ну что вы, мадам, с чего бы мне так думать? — возразил Кип.
Она выглядела слегка смущенной, и это придавало ей особую прелесть. Водя тонким пальцем по лакированному ноготку на левой руке и устремив на Кипа черные глаза, она сказала:
— Знаете, это просто глупое любопытство. Надо сказать — ужасное качество. Оно завладевает вами постепенно. Я страшно любопытна и задаю самые бесстыжие вопросы.
— Без любопытства не обойдешься. Я, пожалуй, так бы и остался бандитом, если б не любопытство. Если б оно не заставило меня задуматься над уймой разных вопросов.
— Я все никак не могу понять, почему вы никогда никого не убивали?
— Право, мадам, я что-то об этом специально не задумывался.
— Неужели вам никогда не хотелось кого-нибудь убить?
— Ну а вам разве хотелось?
Она засмеялась и сказала:
— Еще бы! У меня ужасный характер, просто ужасный. И я всю жизнь включаю тормоз. А вы были вольной птицей, и не было у вас никаких тормозов, и все же предпочли сдаться, лишь бы не убивать. Почему?
Оглядев полный зал, он проговорил задумчиво:
— Наверно, оттого что людей любил. По-моему, я всегда их любил, самых разных. Вот и все, что могу сказать.
— Ах, какая наивность. Даже смешно слышать это от вас в таком месте.
— Наивно, ну и пусть, — сказал он без улыбки. — У меня было время поразмыслить о том о сем. Я вот как думаю, милая леди: человек, пока он ребенок, очень наивно на все смотрит, верно? И мир для него в новинку. Ну а потом он узнает, что все в этом мире не так как надо. И, дескать, ничего тут не поделаешь. Большинство людей на том и останавливается. Но ведь человек должен идти дальше, перешагнуть эту премудрость, которой набрался по дешевке. А уж когда он всерьез ума наберется, то будет оценивать мир по большой мерке и увидит его опять заново, по-ребячьи наивно. Понятно я говорю?
11Но чей-то голос звал его: Кип! Эй, Кип! — голос из прошлого. Он медленно поднялся, извинившись перед собеседницей. Через несколько столиков от него сидел коротышка Джо Фоули — вор, специалист по мехам, с которым в тюрьме они работали в сапожной мастерской. Рядом с Джо сидел лысый, коренастый Айк Керман, взломщик.
Подходя к их столику, Кип услышал знакомый смешок, точно такой же, каким Фоули проводил его, когда они расставались пять лет назад. Толстые стекла его очков поблескивали, отражая яркий свет ламп. Привычным движением он отбросил со лба черные падавшие на глаза пряди волос. Оба они выглядели карикатурно в смокингах, взятых напрокат. Плечи Фоули усыпала перхоть. Он был единственным среди арестантов, кто не имел какого-то особого порока. Луи, например, кроткий, тихий верзила-негр, совсем зверел при виде маленьких девочек; Крошка Лайми, вполне нормальный во всем остальном, обожал трупы. Фоули был натурой цельной, гордой и всегда оставался самим собой.
— Привет, браток, это ты здорово сработал.
— Что сработал?
— То, что начал там, где мы вместе куковали.
— Что именно?
— Давай не будем… Со мной можешь эти штучки отставить. — И Фоули опять захихикал.
Они молча смотрели друг на друга. Возражать Фоули было бесполезно. В тюрьме, пять лет назад, всякий раз, когда Фоули слышал, как Кип советовал парню из новичков взяться за ум, он крутил пальцем возле виска, жестом показывая, что все это чушь.
— Ну, Кип, ты даешь! — шепнул Керман. Он был потрясен. — Да тут монеты навалом. Вот это прицел!
— А что на прицеле? — спросил Кипа Фоули.
— Что видишь… — улыбнулся Кип.
— Скажешь — впустую здесь красуешься? Золотой рыбкой, чтобы эти рожи позабавить? — замурлыкал Фоули своим тихим баюкающим голоском. Он осклабился, открыв гнилые нижние зубы. — Ведь ты у нас, братец, чудо, истинный талант! — Его смуглое лицо сияло восхищением. — Весь город у тебя на блюдечке. Какие дела можно провернуть с тобой на пару!
— Не будь болваном, Джо, — со смехом оборвал его Кип.
— Это я болван? Хватит тебе зубы скалить, тупое твое рыло! Любимчик города, а? Может, жирная старуха-миллионерша тебя тонким манерам обучает? Ты что делать собираешься? Начнешь молитвы читать перед этими толстосумами?
Теперь Фоули злобно тявкал, а Кип молча смотрел на его дергающееся, желчное лицо. У Кермана лицо совсем другое. Керман тупица. Почти неграмотный, он вырос в исправительных колониях. Фоули — уроженец Чикаго, из бедной ирландской семьи, получил кое-какое образование, но это лишь еще больше отдалило его от родных. И он их возненавидел, считал невеждами, презирал их предрассудки, устои, веру, которая, как ему казалось, наложила на него свой отпечаток. Ненавидел он и людей состоятельных, хорошо воспитанных, потому что не мог сам стать таким.
— Помнишь, Фоули, наш побег? — спросил Кип. — Помнишь, как мы грязь месили, а ты очки уронил и бухнулся, а я тебя тащил на закорках целую милю, думал, ты сильно ушибся. Тогда я у тебя в дурачках ходил?
— Чепуху городишь. Ты на волю сумел выбраться! Само собой, поезд на волю шел только один. Ну, ты и сел на него, а как доехал, куда надо, так и соскочил. Думаешь, никто этого не понимает?
Кип обвел взглядом гостей, они молча наблюдали за ним. Как бы он хотел прочесть их мысли. А Фоули продолжал мурлыкать:
— Можешь не сомневаться, они все тут одно и то же думают.
Но Кип слышал возгласы: «Уделите минутку, Кип!», «Подойдите к нам, когда пойдете мимо». Дружеские голоса, они уводили его прочь от Фоули.
— Фоули, ты спятил, — шепнул он ему.
В этот миг разом заверещали свистки, все в зале радостно завопили, и Кип вскочил с места. Растерянный, огромный, он возвышался среди толпы. К потолку взмывали яркие цветные воздушные шары, пестрые ленты серпантина опутали его плечи, кругом все обнимались, девушки целовали своих суженых, трубили трубы, трещали трещотки, и люди кричали:
— С Новым годом! С Новым годом!
— Господи, а я-то сперва и не понял, — сказал Кип. Схватив рупор, он сперва затрубил в него, а потом, бешено размахивая им над головой, закричал: — Всем, всем счастливого Нового года!
Сквозь толпу к нему пробился Дженкинс, схватил за руку.
— Пошли, — позвал он, — пора.
— Прощай, Джо, — крикнул Кип.
— Как бы не так, — отозвался Фоули. — Мы еще встретимся.
Дженкинс повел его на эстраду, где расположился оркестр. Перед ними был шумный оживленный зал. Зарокотала барабанная дробь, луч прожектора высветил Дженкинса, и он поднял руку, прося внимания:
— Леди и джентльмены! — воскликнул он. — Старый год уходит от нас. Новый стучится в дверь. Желаю всем вам большой удачи и счастья в Новом году. С этой минуты — и это самое замечательное — мы снова на старте. Мы больше не унываем, не хандрим, мы вновь обретаем точку опоры и знаем, что у нас есть большой шанс чего-то добиться. Если не везло — появилась надежда поправить свои дела. А если везло — будем надеяться, что повезет куда больше. У всех у нас сердца полны добрых намерений, да благословит нас бог! Без этого мы не могли бы жить. И нынешний вечер останется у вас в памяти еще и потому, что среди нас есть… — тут он торжественно указал на Кипа, которого в этот миг уже коснулся луч прожектора, — среди нас находится тот, кто ценит все наши добрые намерения, и я говорю ему: «С Новым годом, Кип!» А что скажете вы?
С опущенной головой, нервно сжав пальцы, Кип стоял под лучом света. Что, если сейчас послышится чей-то смех… Но вот, моргая и щурясь, он обвел глазами зал и поднял руки. И, как по команде, грянул дружный залп аплодисментов, и тотчас воцарилась тишина. Ее нарушил чей-то молодой голос: «Молодец, Кип!» И кто-то чуть дрожащим голосом вторил: «Желаем удачи!» Он понял: люди искренне взволнованы. Руки его медленно опустились. Да, воистину он ощутил себя блудным сыном всей страны. Лица в зале расплылись, затуманились. И перед ним возникло лицо Коника и сотни других лиц — теперь, так же как у него самого, озаренных надеждой.
— Речь! — крикнули из зала.
Ему хотелось рассказать о работе, которой он мечтал заняться, но волнение перехватило горло.
— Выступите с речью, — требовали в зале.
— О нет, только не я, — сказал он смиренно.
Все сгорали от любопытства его услышать.
— Речь! Речь! — кричали ему. — Кип, ну скажите что-нибудь.
И тогда, вскинув голову, он заговорил:
— Конечно же, мне есть что вам сказать… хотя бы главное: до сих пор я мечтал, чтобы вы обо мне забыли, мечтал забыть сам себя… Но такой встречи с вами стойло ждать долгие-долгие годы. Даже если больше ничего нет впереди. Почти никого из вас я не знаю, но этот вечер, единственный в моей жизни, буду помнить до конца дней… Вашу отзывчивость, доброту… Ведь еще никому из вернувшихся на волю не оказывали такой поддержки. Сохраним же добрые чувства навсегда. Это главное… все, что можно пожелать. Лучше этого нет ничего… И еще: спасибо вам, спасибо! И всем — счастья в Новом году!
