Николя Фарг - Я была рядом
Мы начинаем болтать, нам легко друг с другом, мы присаживаемся на скамейку, а собака, словно обезумев от поводкового рабства и внезапной свободы, носится тем временем по скверику. Несмотря на наш несовершенный английский, мы болтаем без умолку, мы понимаем друг друга, мы узнаем друг друга. Как я и предполагал, ее небрежно-дерзкая оболочка скрывает такой же буржуазный нрав, как у меня. Сквозь инфразначение — прости за этот ужасный неологизм, — ну так вот, сквозь инфразначение слов каждый из нас тут же угадывает другого, расшифровывает его, оценивает, принимает или не принимает. Контакт установлен. Никакого смущения. Мы приглядываемся друг к другу — мы одной крови. Она воспринимает все вокруг так же психологично, как и я. Она не поддается эмоциональным порывам, она держит дистанцию и хочет, чтобы я это знал. Впрочем, ты, наверное, скажешь, что все нормальные люди ведут себя подобным образом. Однако тут речь идет не об обычной дистанции, граничащей с равнодушием, а о сознательной открытой дистанции, о дистанции-уважении, которая позволяет людям не задохнуться друг в друге. Поэтому наша взаимная намеренная дистанция нам обоим по душе. И если отодвинуть в сторону мой эгоизм и собственнические замашки, думаю, мы все делаем правильно. Я чувствую, что она изучает меня с таким же неуемным любопытством, с каким я разгадываю ее. Помимо естественного физического влечения, мы испытываем друг к другу неподдельный интерес, она пытается понять меня, я чувствую, что она ищет во мне какие-нибудь изъяны, но с каждой минутой все больше надеется, что они окажутся пустяковыми. Я вижу, что она тоже несколько сбита с толку, она старается быть осторожной и недоверчивой, но ее внутренний детектор одно за другим отмечает во мне качества, присущие исключительной личности, и она не может поверить в эту феноменальную встречу, которая произошла сегодня, в обыкновенный день, в обыкновенном сквере, на обыкновенной скамейке. Она — живая, веселая, забавная, спонтанная, взыскательная, не самовлюбленная, умеющая забыть о своей красоте. У нее хорошо подвешен язык, но она не аномально болтлива. Я любуюсь ее прекрасным лицом. Странное ощущение испытываешь, когда прикасаешься взглядом к подлинной красоте. А потом в какой-то миг между вами что-то происходит, и тебе становится очень хорошо, ты радуешься, сам не зная чему.
Мы ничего не знаем друг о друге, мы, скорее всего, больше не увидимся, поэтому нам нечего терять и мы можем позволить себе ничего не скрывать друг от друга. Я спокойно рассказываю ей об Александрине, о моем доме в Танамбо, о неудачной попытке бросить жену, о черноте, в которую меня повергло чувство вины, о переменчивости жизни, о Кодонге, о мобалийце, о том, как я стал рогоносцем, о депрессии и о своем невыносимом эго. Я часто улыбаюсь ей. И с удивлением обнаруживаю, что она по-настоящему умеет слушать, а не просто вежливо ждет своей очереди, чтобы заговорить. Тем не менее я держу над собой контроль и строго слежу за тем, чтобы меня не понесло: во-первых, у меня не так уж много сил, а во-вторых, люди, с которыми можно поговорить, встречаются не так редко. Однако через какое-то время мы совершенно забываем, зачем встретились, ибо наша беседа так свободна, так насыщенна, так ценна, что я, не отдавая себе в том отчета, аккуратно начинаю гладить ее по голове левой рукой, правую кладу на бедро, наклоняюсь вперед, и мы сливаемся в пламенном поцелуе, столь естественном, будто с самого начала все только к этому и шло. Боже, сколько лет я не целовал белых женщин! Я на них даже не смотрел, я не воспринимал их как объект моего сексуального интереса — настолько преследовал меня образ Александрины, настолько я был одержим ею, хотел ее, настолько она меня впечатляла, затмевая всех вокруг, настолько я терялся перед ее совершенством, страдал из-за ее отстраненности, из-за своего несовершенства, в том числе и в постели, настолько сухими и враждебными были ее реплики, брошенные в мою сторону, что с каждым годом я все больше погружался в нее — в мою любовь, в мое страдание, в мое желание. На вкус губы Алисы еще нежнее, чем на вид. В моих руках, словно в руках художника, ее лицо и шея обретают еще большее изящество. Наконец я отстраняюсь от нее, она краснеет, улыбается, внимательно смотрит мне в глаза, ожидая излияния чувств, которое обычно сопровождает подобные фейерверки страсти. Я нахожу забавным тот факт, что целую девушку, у которой глаза такого же цвета, как мои, и белая кожа, как у меня. Вблизи ее лицо напоминает портрет белокурой мадонны эпохи Ренессанса: такой же разрез глаз, благородный нос, линия скул — я знаю, что это расхожее сравнение, но оно точное. Я словно смотрюсь в зеркало. И это чувство родства, близости, почти инцеста — своего рода возвращение к самому себе, возможность побыть самим собой. Мне уютно, мне спокойно — как будто я снова очутился в детстве. Я прекрасно владею собой, потому что я не боюсь Алисы, не жду от нее подвоха. И дело не в том, что она моложе меня на десять лет, а в том, что она белая женщина. Она миниатюрнее, моложе, грациознее, улыбчивее Александрины. Рядом с ней я не кажусь себе нелепым бледнолицым дохляком. Наоборот, я выгляжу высоким, мускулистым. Прожив столько лет с черной стервой, чей рост и вес не уступали моим, я перестал бояться женщин вообще, я стал универсальным, вездеходным. С точки зрения Алисы, я виртуозно владею искусством налаживания отношений между полами, в которых каждый должен сначала получить удовольствие. В этой тонкой интеллектуальной игре взаимного обольщения я словно вновь обретаю себя, вновь вскакиваю на коня, в хорошем смысле слова. Прямо бальзам на душу. Хотя на самом деле я не могу назвать этот поцелуй победой. Понимаешь, для меня такая банальная вещь, как поцелуй с незнакомкой, — большая редкость. Девушек, которых я целовал с тех пор, как мне минуло пятнадцать, можно сосчитать по пальцам. Что? Не веришь? Клянусь тебе: по пальцам, причем на одной руке! Но главное в том, что эти поцелуи на стороне были мне совсем не нужны. Если я и Дон Жуан, то поневоле. В действительности я наивный идеалист, верный муж, романтик, честное слово, так и есть. Впрочем, несмотря ни на что, я вполне мог бы быть звездой порно, ибо на самом-то деле я одержим сексом, мне желанны все женщины, мое влечение и энергия бьют через край, я ненасытен. И тем не менее я должен мириться с мыслью, что принадлежу одной-единственной женщине. Подумать только! С пятнадцати лет до тридцати я прожил, изменив жене один лишь раз, — это о многом говорит, не так ли? Прости, я чувствую, что у меня не выходит быть легким в общении. Ничего не поделаешь. Большинство парней моего возраста просто пресыщены количеством смененных девушек. Они касались самых разных губ, ощущали во рту самые разные языки, трогали разные груди, разные попы, — короче говоря, они поимели столько всяких тел, что им больше не хочется. Не то что мне! Я все еще остаюсь зачарованным мальчиком. Незнакомка, обыкновенная простушка, для меня оказывается прекрасной девой, обещающей праздник моему телу. И я жажду приключения, авантюры, поиска сокровищ и обретения самого ценного из них — ее тела. Может, это наивно, мне плевать. Я, пожалуй, даже горжусь своей наивностью или, скорее, тем, что мне удалось в моем возрасте сохранить своего рода целомудрие, подарившее мне самые сладкие минуты счастья.
Я целую. Я ликую. Я парю, как на воздушном шарике, и говорю себе: только без паники. Я уговариваю себя, что смена женщины мне не повредит. Ведь я не хуже других, я тоже могу себе это позволить, как и все остальные сердцееды моего возраста, собравшие такую коллекцию сексуальных впечатлений. Быть может, в каком-то смысле мое преимущество — детский энтузиазм, новизна ощущений. Я готов очень много дать женщине, ибо за все эти годы у меня ни разу не было уверенности в том, что я кому-то нужен. Я давал, но у меня не брали. Теперь я готов дать еще больше. Потому что во мне есть чувственность. Я не хвастаюсь. Понимаешь, чувственность — это желание давать и получать, доставляя удовольствие себе и женщине. Я обожаю совершать половой акт, я знаю, что такое эротизм, я умею быть эротичным. Знаешь, секс — как спорт. А я всегда умел держать удар. Однако мне дважды не повезло под суровыми взглядами Александрины, из-за наших постоянных стычек я в конце концов стал чувствовать себя виноватым, и это чувство вины поджаривало меня на медленном огне день ото дня. Хотя в постели каждый отвечает за себя — это всем известно. Понимаешь теперь, что подтолкнуло меня к той певичке? Грубо говоря, у меня была просто паническая, животная потребность самоутвердиться в плане секса, доказать себе, что я способен заводить женщину, внушать ей желание прикасаться ко мне, целовать меня. А Алекс… знаешь, она не любила целовать меня. А я так люблю целоваться. Разумеется, то, что я сейчас говорю, очень относительно. Это моя точка зрения. Думаю, Александрина представила бы тебе совсем иную версию. И думаю, в этой иной версии я играл бы довольно жалкую роль. Знаешь, не очень-то легко быть парнем, который не удовлетворяет свою жену. Потому что, когда женщина не удовлетворена, всегда виноваты мужчины. Правда?
