Дорис Лессинг - Трава поет
Увидев, куда смотрит Мэри, Дик покраснел и сдернул картины со стены.
— Я уже не помню, сколько лет на них не смотрел, — сказал он, разрывая их.
— Оставил бы, — протянула Мэри, чувствуя себя незваным гостем, сунувшим нос в личную жизнь Дика. Эти картины, криво прибитые лужеными гвоздями к стене, впервые позволили ей осознать степень его одиночества и понять причины спешки, недолгого ухаживания и слепой жажды ее общества. Но Мэри чувствовала себя чужой, неспособной дать мужу то, в чем он нуждался. Опустив взгляд в пол, она увидела милое детское личико в кудряшках. Картина была разорвана и лежала там, где ее бросили. Она подняла ее, думая, что Дик наверняка обожает детей. Они никогда не заводили разговоров о детях; да и вообще на разговоры у них было не так уж много времени. Мэри поискала глазами мусорное ведро, поскольку глядеть на разбросанные по полу обрывки бумаги было выше ее сил, но Дик забрал их у нее, смял в ком и швырнул в угол.
— Мы можем повесить что-нибудь другое, — смущенно сказал он.
Мэри в немалой степени помогло смущение Дика и почтительное отношение к ней. Когда он выглядел таким робким и трогательным, она испытывала к нему чувство снисхождения, позволявшее не думать о нем как о мужчине, взявшим ее в жены и имевшим на нее права. Сохраняя спокойствие, Мэри села возле подноса, что он принес, и стала смотреть, как Дик разливает чай. Оловянный поднос был покрыт заляпанной драной тряпкой, на которой стояли две огромные потрескавшиеся чашки. Словно издалека донесся его голос: «Теперь это твоя работа», и она, взяв у мужа чайник, стала разливать чай, чувствуя на себе его взгляд, полный гордости и восторга.
Теперь у него была женщина, своим присутствием вдохнувшая в дом жизнь, и Дика переполняли радость и ликование. Каким же дураком он был: зачем он так долго ждал и жил один, строя планы на будущее, которые, как оказалось, столь легко воплотить в реальность. Потом он перевел взгляд на городской наряд Мэри, высокие каблуки, накрашенные ногти, и ему снова стало не по себе. Чтобы скрыть беспокойство, он стал рассказывать о доме. Из-за царившей в его жилище бедности Дик говорил застенчиво и не сводил глаз с лица жены. Он поведал о том, как сам возводил дом, не зная ровным счетом ничего о строительстве, сам клал кирпичи, чтобы сэкономить на туземцах-строителях, как он медленно обставлял его мебелью, о том, как сначала появились постель, на которой он спал, и ящик, игравший роль стола, о том, как сосед подарил ему стол и еще один стул, и о том, как дом постепенно приобрел нынешний вид. Вместо шкафов в доме стояли покрашенные канистры из-под бензина, с самодельными занавесками. Дверь между соседней комнатой и той, в которой они находились сейчас, отсутствовала, но вместо нее висела плотная занавеска из мешковины, любезно расшитая черной и красной шерстью женой Чарли Слэттера с соседней фермы. Ну и так далее: она услышала историю каждого предмета; то, что Мэри казалось жалким и убогим, Дику представлялось свидетельствами побед в борьбе с неудобствами. И постепенно Мэри стало казаться, что она сидит не дома с мужем, а с матерью, наблюдая, как та латает, чинит, ставит заплаты. Сносить это было настолько невыносимо, что Мэри резко встала: ей овладела мысль, что отец своей волей с того света вверг ее в ту самую жизнь, на которую прежде обрек ее мать.
— Пойдем в ту комнату, — резко сказала она грубым голосом.
Дик тоже встал, чувствуя изумление и легкую обиду, поскольку его прервали на самой середине повествования. Соседняя комната была спальней. Там находились высокий шкаф, точно так же украшенный занавеской из расшитой мешковины, ряды полок, канистры из-под бензина, на вершине которых нетвердо стояли зеркало и кровать, приобретенная Диком по случаю женитьбы. Это была настоящая, старомодная кровать: высокая и массивная, она словно бы воплощала его представления о браке. Дик купил ее на распродаже, и, когда расплачивался, Тёрнеру казалось, что ему удалось поймать за хвост саму птицу удачи.
Увидев, как Мэри застыла, растерянно, жалостливо глядя по сторонам, сама того не ведая, прижав, словно от боли, ладони к щекам, Дик ощутил к ней прилив сочувствия и вышел, оставив молодую жену раздеваться в одиночестве. Снимая с себя одежду за занавеской, он снова почувствовал резкий укол вины. Он не имел права жениться, не имел, не имел, не имел. Он твердил это шепотом, терзая себя, а потом робко постучал в стену и вошел, обнаружив, что Мэри лежит в постели, повернувшись к нему спиной. Дик приблизился к ней с боязливым восторгом — иного отношения она не смогла бы снести.
«На самом деле было не так уж и плохо, — подумала Мэри, когда все кончилось, — не так плохо, как все это». То, что случилось, ничего для нее не значило, ровным счетом ничего. Ожидая омерзения и отвращения, она с облегчением поняла, что ничего не почувствовала. Она могла по-матерински преподнести себя в дар этому смиренному незнакомцу, оставшись при этом нетронутой. Женщины обладают удивительным талантом устраняться от сексуальных отношений, делаясь к ним невосприимчивыми, так что мужчина чувствует себя униженным и до глубины души оскорбленным, при том что ни на что конкретно он пожаловаться не может. Мэри было без надобности этому учиться, она от природы обладала таким талантом, ну а кроме того, что особенно важно, она ничего не ожидала, по крайней мере от близости с этим человеком, — ведь он был из плоти и крови, а значит, довольно нелепым, а вовсе не плодом ее воображения, который она наделила руками и губами, оставив при этом бесплотным. А Дику показалось, что от него словно отреклись, его отвергли, вынудили представиться грубым и глупым, но потом угрызения совести навели его на мысль, что большего он и не заслуживает. Может, ему необходимо испытывать чувство вины? Может, все-таки замужество будет для Мэри не таким уж и неудачным? Ведь сколько на свете подобных браков, когда супруги, каждый из которых в глубине души страдает, великолепно подходят друг другу, делая друг друга несчастными, поскольку того требует их образ жизни. Так или иначе, когда Дик потянулся, чтобы погасить свет, и увидел маленькие туфли на высоком каблуке, брошенные на шкуре леопарда, которого он убил за год до этого, он снова повторил с чувством уничижительного удовлетворения: «Я не имел на это права».
Мэри смотрела, как отсветы дико мечущегося пламени угасающей лампы прыгают по стенам, крыше и поблескивающим оконным стеклам. Она уснула, покровительственно держа в руке его ладонь, как если бы это была ладонь ребенка, которому она сделала больно.
4
Проснувшись, Мэри обнаружила, что лежит в постели одна, а откуда-то из-за дома раздается звон гонга. За окном она увидела деревья, залитые мягким золотистым сиянием, бледно-розовые пятна солнечного света на белых стенах, подчеркивавшие шероховатость побелки. По мере того как она смотрела, пятна приобрели ярко-желтый оттенок, залив комнату золотом, отчего она стала выглядеть более тесной и пустой, нежели показалась Мэри прошлой ночью, в мерцании лампы. Несколько мгновений спустя в спальню вошел одетый в пижаму Дик. Он коснулся ее щеки рукой, и Мэри ощутила на коже мужа утреннюю прохладу.
— Как спалось? Хорошо?
— Да, спасибо.
— Сейчас будет чай.
В общении друг с другом они были вежливы и неуклюжи, словно бы отвергая то, что произошло между ними прошлой ночью. Он сел на край кровати и стал уминать печенье. Некоторое время спустя пожилой туземец принес поднос и поставил его на стол.
— Это новая хозяйка, — сказал Дик. — Мэри, это Самсон.
— Доброе утро, хозяйка, — произнес пожилой слуга, не отрывая взгляда от пола. — Очень славная, очень славная, хозяин, — обратился затем он к Дику, так словно от него именно этого и ожидали.
— Он будет о тебе заботиться, — рассмеялся Дик, — этот старый боров не так уж и плох.
Столь небрежное отношение сперва оскорбило Мэри, но потом она поняла, что муж всего-навсего лишь грубовато выразился и попыталась себя успокоить, но негодование никуда не делось. «Да кем он себя возомнил?» — думала Мэри. Однако Дик не знал о том, что она испытывала, и по глупости радовался.
Он в спешке выпил две чашки чая, а потом отправился переодеваться, вернувшись в шортах и рубашке цвета хаки, чтобы попрощаться с женой, прежде чем отправиться на работу в поля. Когда он ушел, Мэри тоже встала и огляделась. Сдвинув всю мебель на середину, Самсон мыл комнату, в которой накануне они сидели с Диком. Женщина прошла мимо него, выйдя на веранду, которая, по сути, была всего лишь продолжением железной крыши, поддерживаемой тремя соединенными невысокой стеной кирпичными колоннами. На веранде стояли несколько жестяных банок из-под бензина, выкрашенных в зеленый цвет. Краска местами вздулась и слезла. В банках были высажены цветущие кусты и герань. За стеной веранды имелся участок, покрытый песком светлого цвета, а за ним — чахлые низкорослые кустики, уходившие вниз под уклон, у подножия которого раскинулась низина, поросшая высокой сверкающей травой. За ней снова тянулись кусты, волнами изгибались гряды, перемежаясь с низинами, упираясь на горизонте в холмы. Осмотревшись по сторонам, Мэри увидела, что дом был построен на пологом склоне огромной, несколько миль в поперечнике лощины, окаймленной холмами, которые, если глянуть вперед, казались далекими, прекрасными и подернутыми синей дымкой, но при этом, если оглянуться назад, возвышались совсем недалеко от задней части дома. Мэри подумалось, что здесь, должно быть, очень жарко. Заслонив ладонью глаза от света, она посмотрела из-под руки на низины, показавшиеся ей причудливыми и красивыми: перед ней раскинулись бескрайние просторы, поросшие темно-желтой травой, сиявшей на солнце золотом, а над ними — купол ярко-голубого неба. И среди всего этого великолепия звучал многоголосый хор птиц: низвергающийся водопад звуков, которых она никогда прежде не слышала.
