Леонид Сергеев - Летние сумерки
Чтобы глубже осмыслить произошедшее, Борис сходил в магазин за водкой (для него неожиданный поступок), а вернувшись, поставил печальную пластинку и долго рассматривал свою жизнь со всех сторон.
Он прекрасно знал — чтобы вернуть жену, необходимо резко измениться, и впервые всерьез решил расстаться с ореолом многоборца: запаковал прежнюю жизнь и все ошеломляющие планы в ящик и сбросил в пропасть. Но сделал это уже во сне.
Завтра начнется новый день
В подростковом возрасте у меня был приятель Гришка, хилый, рассеянный парень, который вечно что-нибудь забывал и всех поздравлял с днем рождения на месяц раньше. Гришка рос на рыбьем жире и разных соках, занимался гимнастикой и настольным теннисом, но все равно качался словно камышина, а ракетка в его руке дрожала, будто крышка на кипящей кастрюле, — ему легче было разобрать паровоз, чем научиться перекидывать мяч через сетку (в механизмах он разбирался неплохо и собирался стать инженером).
Вокруг Гришки было какое-то магнитное облако: стоило ему упасть, как он увлекал за собой всех стоящих рядом, стоило заболеть, как у его приятелей подскакивала температура. Сам Гришка, подогревая к себе таинственный интерес, объяснял это «сверхсильным излучением».
Одно время, чтобы «избавиться от нескладности», Гришка посещал танцевальную студию. Ученики студии любили «нескладеху», считали добряком и острословом, но ворчали, что он своей «неуклюжестью» всем доставляет массу хлопот и просили его не таскать реквизит, не мешаться; некоторые девчонки даже отказывались и танцевать с ним, называя «неловким», а меж собой — «косолапым и косоруким».
Гришка постоянно болел какими-то непонятными для нас болезнями: аллергией, экземой, бессонницей. Странно, но Гришке нравились его загадочные болезни, он афишировал их при каждом удобном случае, как бы выделяя себя из нашего «нормального» клана. Частенько он и симулировал плохое самочувствие, причем для нас — без всякой задней мысли, просто чтобы поддержать «таинственность», а вот для своей матери с вполне определенным смыслом. Они жили вдвоем, мать просто-напросто боготворила «сынулю» и видела в нем будущую инженерную знаменитость. От нее только и слышалось:
— Мой Гриша… Гриша сказал… Гриша придумал…
От такого обожествления Гришка все больше становился эгоистом, да еще вымогателем. Если мать чего-нибудь не давала, влезал на подоконник и грозился выброситься. Однажды перестарался, довел мать, когда потребовал деньги на какой-то кутеж в своей танцевальной студии.
— Бросайся! — выпалила она, и Гришке ничего не оставалось, как слезть с подоконника.
Мы часто играли в футбол. Наш двор представлял собой небольшой, стиснутый домами асфальтированный пятак. Естественно, на такой площадке не очень то развернешься и, случалось, в азарте мы разбивали окна на нижних этажах. Много раз жильцы грозились заявить в милицию, но ограничивались тем, что жаловались нашим родителям. Все заканчивалось благополучно: провинившихся лупили, а пострадавшим выплачивали денежную компенсацию.
Но однажды во время игры я особенно вошел в раж и умудрился выбить окно на третьем этаже. В той квартире жил отставной полковник, который и до этого считал всех футболистов бездельниками, а после случившегося выбежал, разъяренный, во двор и с полчаса кричал, что двор превратился в «сборище хулиганья» и что пора нас всех отправить «в колонию». Сотрясая воздух залпами ругани, полковник отправился в соседний подъезд, где проживал наш участковый.
Вечером меня вызвали в отделение милиции и неизвестно, чем закончился бы мой визит, если бы одновременно со мной милиционеры не привели маленького, вдрызг пьяного мужчину. Он был весь мокрый, по его лицу и одежде в три ручья бежала вода.
— Вот выловили в реке, — доложили милиционеры начальнику. — Третий раз с моста бросается. Утопиться хочет. Первый раз спасли речники, второй раз прыгнул, попал на мель, третий раз мы рядом оказались.
— Все равно утоплюсь, сведу счеты с жизнью, — бормотал несчастный. — Жить невмоготу… Жена выгнала, на работе друзья отвернулись.
Начальник милиции, серьезный, гладко выбритый майор, вышел из-за перегородки дежурного.
— Безобразие! Люди на фронте гибли! Жизнь отдавали за то, чтобы вы жили. А он!.. Ты воевал?
Мужчина покачал головой, смахнул воду с лица:
— На оборонном заводе работал.
— То-то и видно, что не воевал… Тебя бы в окопы под обстрел… Выбрался бы живым из пекла, тогда радовался бы жизни, как ребенок… А этот герой чего натворил? — майор кивнул на меня.
Дежурный объяснил, в чем заключалось мое преступление.
— Выпиши штраф, — дал команду майор и снова повернулся к мужчине: — Где работаешь-то?.. Кем?.. Что ж пьешь-то?.. Подумай о тех, кто не вернулся с войны. И о жене и детях подумай…
Еще одним чудаком такого рода был наш сосед по квартире шофер Николай. Этот Николай измывался над своей женой более изощренными способами. У него была любовница, и, чтобы по вечерам уходить из дома, он устраивал скандалы. Придирался к жене по каждому пустяку, разыгрывал такие семейные сцены, что, бывало, его жена собирала вещи, чтобы оправиться к матери. Тогда он кричал:
— Уйдешь, вскрою себе вены!
Схватив бритву, он запирался в ванной.
Через некоторое время жена подходила к ванной и, заглянув в щель дверного косяка, видела его бледного, сидящего на табурете с трясущимися руками, а перед ним на полу… целый таз крови. Страшный вопль сотрясал квартиру, жена Николая барабанила в дверь, умоляла о прощении.
Он выходил, бормотал:
— Ладно, ладно, успокойся! — и шел к «приятелю проветриться».
Однажды шофер три дня подряд пытался покончить с собой и до его жены дошло, что потерять три таза крови и остаться в живых — слишком неправдоподобно. В очередной раз, как только он заперся в ванной, она тихо подошла к двери и увидела, что ее муженек разводит в тазу красную краску.
— Негодяй! — вскричала она. — Нарочно мне нервы треплешь?! Хочешь, чтоб над тобой все смеялись?!
— А мне плевать! — спокойно заявил шофер, выходя из ванной.
— На всех плевать слюней не хватит! — зло процедила жена.
Со временем этот садист придумал еще несколько способов «самоубийства», но жена всерьез их уже не принимала. У нее даже появилось чувство юмора. Как-то на кухне сказала мне:
— Вчера опять вешался… Только люстру испортил.
В юности я некоторое время снимал комнату рядом с Домом журналистов и часто по вечерам смотрел там фильмы. После сеанса заглядывал в кафетерий, выпивал чашку кофе, беседовал с завсегдатаями. В том клубе появлялся невысокий плотный мужчина средних лет. Он подъезжал на черной «Волге», как-то легко и изящно выходил из машины, поправлял гладко зачесанные седые волосы и, если замечал знакомых, приветливо кивал головой, потом закуривал американскую сигарету и неторопливо шел к вестибюлю. В отутюженном сером костюме и накрахмаленной рубашке с непременным «дипломатом» в руке, он выражал спокойствие и уверенность преуспевающего человека. Он держался с достоинством, сдержанно, но без всякой заносчивости; его умные глаза всегда излучали доброту, а располагающая улыбка и спокойный голос с мягкой речевой окраской сразу обезоруживали и притягивали к нему всех без разбора.
Он входил в кафетерий, здоровался с приятелями за руку, спрашивал, кому что взять, заставлял стол чашками с кофе, рюмками с коньяком, бутербродами, пирожными.
За столом большую часть времени он слушал; почему-то рядом с ним каждый испытывал потребность выговориться. Может быть, потому что он умел слушать: никогда не перебивал и, когда слушал, внимательно смотрел собеседнику в глаза и, точно мудрец, улыбался всепонимающей улыбкой. Как каждая сильная личность, он был великодушен и снисходителен, умел успокоить, дать толковый совет, найти слова, которые говорят единомышленники и самые близкие, закадычные друзья.
Его звали Дан (он был ярко выраженным представителем известной национальности и носил не менее яркую фамилию — Перельмутер). Завсегдатаи клуба говорили, что он бывший журналист международник, объездивший весь мир, а теперь работает в каком-то министерстве. Кое-кому он показывал фотографии зарубежных городов, а также фотографии своей жены, дочери, мраморного дога, дачи и катера; особо близким знакомым давал визитку, где он числился референтом министра.
Дан знал всех и со всеми поддерживал дружеские отношения, но особую привязанность испытывал к людям пожилого возраста, причем чем дряхлей и обеспеченней оказывались старики, тем большей заботой и вниманием их окружал. Естественно, когда старцы умирали, Дан упоминался в завещании, как личный друг семьи, заслуживающий определенной доли имущества покойного.
За то время, пока я ходил в Дом журналистов, Дан похоронил с десяток пожилых знакомых — у него было прямо-таки чутье на потенциальных покойников.
