Хельмут Крауссер - Сытый мир
— Захватывающе!
— Что?
— Месяцами он удовлетворялся от неё чисто оптически. И вот, не помогает никакая скромность и смирение. Лиана ушла — и он страдает. Потому что его любовь-у него в глазах и нигде не может встать на якорь.
— Ммм…
— Это неистовство пройдёт. Сейчас его любовь переезжает со всеми пожитками, со всем своим скарбом, с детишками и игрушками перекочёвывает в тыл его черепушки. Идёт изгнание в область воспоминаний. Последняя резервация, так сказать. И цена этому горю — один вздох.
— Ас виду можно подумать, что он свихнулся…
— Это народная молва так называет. Переезды — это всегда хаос и неразбериха. Он страдает. Но, насколько я разбираюсь, он справится с этой задачей быстро.
Какое-то насекомое садится мне на грудь, жаждет крови. Я прогоняю его прочь. Его громкое жужжанье вызывает у меня в затылке мурашки.
— Пойду скажу ему! — решается Том и направляется к Эдгару, прежде чем я успеваю сообразить.
— Эй, Эдди, Лиана не может прийти, у неё возникли серьёзные препятствия!
— Том! Оставь его в покое!
Но слишком поздно.
— Лиа-а-ана? Где она? Ты что-то знаешь. Том? Какие препятствия, где?
— Между ног, командир. Она промышляет своей волшебной шкатулкой!
Эдгар схватил шутника, вцепился ему в горло и пытается выжать из него подробности. Том тотально недооценил потенциал тоски Эдгара. Он уже хватает ртом воздух и хрипит то, что знает.
— Она открыла своё дело, ты, сумасшедший Квазимодо с любовной горячкой! Она на Розенхаймер-плац, работает нелегально…
Руки Эдгара ослабили хватку. Он отвернулся. Глубоко огорчённый и разочарованный. Рухнули столпы, на которых держался его мир. Балаган погрёб под собой барахтающегося клоуна.
Раз-очароваться — должно быть, это особо изысканная вещь. Но этого никто не понимает. Никому это не нужно.
— Лиана… Бу-у-у-у!
На какое-то время из него ушла вся мышечная сила. Клякса бескостной каши шмякнулась в высокую траву.
Я ругаю Тома за его сплетничество.
Он поднимает плечи и растирает свой кадык.
Фейерверк закончился, гуляющие парочки расходятся по домам, поддерживая друг друга, словно раненые.
Но вот дрожь прошла по куче грязи, Эдгар приподнялся из травы, глаза его по-леопардьи озирают горизонт на все триста шестьдесят градусов, выискивают ту сторону света, в которой расположена Розенхаймер-плац.
На Розенхаймер самообразовалась спонтанная любительская панель, и теперь Лиана занимается там непотребством — как начинающая. Неужто в этом её будущее? Вчера мы с Томом случайно встретили её, прогуливаясь по городу. На ней была чёрная мини-юбка, она была сильно накрашена и отвернулась от нас. Мы тоже отвернулись от неё.
Эдгар патетически-медленно поднял с земли своё безвольное тело, потянулся и убрал со лба волосы. Он всегда был мне симпатичен, этот ощипанный феникс. О скольких уже драмах он успел мне поведать!
И вот он галопом поскакал по траве, прямиком в катарсис. Умопомрачительно. В обоих смыслах слова.
— Куда это он помчался? — спросил Том. — Розенхаймер-плац совсем в другой стороне…
— В его состоянии это даже лучше. Он и так найдёт её раньше, чем следует.
— Как ты думаешь, что будет?
— Понятия не имею.
В наш разговор встревает Мария.
— Но ведь теперь он может её купить! Именно это он и сделает! Сунет ей пятёрку и отдрючит где- нибудь за складской тарой. Спорим, так и будет!
— Нет, Мария. Уж это он точно не будет делать. Всё что угодно, но только не это!
Мария только сегодня прибилась к нам снова после того, как два месяца пытала счастья где-то в пригороде. Мария у нас — дива. Так она сама говорит. Решительная женщина семидесяти двух лет от роду. Расплющенное лицо, какие бывают у балаганных боксёров. Старческое повествование — история о девушке, которая сбежала из дома ради любви. У неё есть фотография, на которой ей двадцать два года. Очень красивая.
Её отстранили от дела, вывели из обращения, хотя мужчинам всё равно, кого трахать, — ночь уравнивает возможности, к тому же Мария была когда-то самой желанной шлюхой Монмартра. Так она говорит. Здесь у нас каждый рассказывает о себе легенды. А я им всем верю.
Мария всё ещё продолжает предлагать себя. Но никак не находится охотников быть сценой д ля этой актрисы. Поэтому она бедная. Она мёрзнет. Иногда это трогает моё серд це. Но я бы ни за что не подложил её под себя. Тьфу, чёрт! Она по полдня рассказывает про Париж.
— Меня любил сам Генри Миллер!
Так она говорит. Я думаю, она толком и не знает, кто он был-то ли художник, то ли композитор. Да это и правда не играет роли. А кого в Париже не отымел Генри Миллер?
Шлюхи редко оказываются на улице. Они — народец бережливый и пужливый. Но чтобы представить Марию хозяйкой квартиры? А может, теперешнее её лицо как раз и говорит в пользу её утверждений. Она рассказывает о лукулловских оргиях, о щедрых Великих Моголах, о сверкающих жемчужных ожерельях, красной камчатной ткани и о всяком таком. Может, и правда, была у неё золотая пора. Вполне возможно. Но теперь она вся проржавела, а сам вид старых женщин меня тяготит. Одной Меховой Анны уже слишком много, а скоро в их стан перейдёт и Лилли.
Да, ещё один тип сегодня объявился, чей вид меня сильно раздражает.
Это Эрих со своей гитарой, трубадур с задушевным взглядом. Старый хиппи. Длинные светлые локоны и запутанная слипшаяся борода. Он «старьёвщик», а не бездомный. У него где-то есть нора. Где — никто не знает. Но когда ночи становятся холодными, его не доищешься. А чтобы предложить кому-нибудь помощь — такого за ним никогда не водилось.
Это такой тип, который смотрит, как над крепостью кружит стая чаек, и ждёт, когда две из них столкнутся. Если вы понимаете, что я имею в виду.
Реликт начала семидесятых, свинюшка с двадцатью восьмью семестрами германистики! К тому же, хлебая суп, он вываливает язык наружу — терпеть не могу. Шёл бы он отсюда!
— Тибет вон в той стороне!
Я показываю приблизительное направление и пинаю его гитару.
— Что-что?
— Сваливай давай!
После короткого обмена ругательствами он сваливает с неожиданной готовностью.
Фред храпит. Луна, сокращённая на четверть, бледнит края облаков. Такое небо я уже видел. Оно висит, написанное маслом, на вилле Штука — думаю, работа Римершмида. Метис щёлкает пальцами.
— Эй, я горжусь, что я метис…
Да-да… Он поправляет свой потешный жёлтый жакетик.
— Я вам ещё не рассказывал свой вчерашний сон?
Не-е-ет…
— Ну так вот, вы мне всё равно не поверите, это самый горячий сон за всю мою жизнь, брутальной интенсивности сон. Итак: стою я в такой низине, да? — что-то вроде Восточной Фрисландии — громадная равнина, и вот я там стою — хм… — в спущенных штанах — и заткнул дыру в плотине. Вы ведь все знаете сказку про мальчика, который заткнул дыру в плотине пальцем и предотвратил катастрофу, да? Так вот, я делаю то же самое, но не пальцем, а моим толстячком — ситуация и впрямь непривычная, а? Все мужики убежали за подмогой — это я поясняю обстоятельства, — а теперь следите! Наверху, на плотине, стоят молодые женщины из деревни и танцуют по очереди стриптиз, чтобы моя штуковина не потеряла твёрдости. «Держись!» — кричат мне и неуклюже обнажаются, по-крестьянски, как могут. Я тут чертовски важная персона, поэтому они сменяют друг друга, все девушки и женщины от четырнадцати до пятидесяти, а потом вдруг выходит деревенская потаскуха, с такой странной, зловещей ухмылкой на губах. На ней такая коротенькая юбчонка из бахромы, наподобие соломенных юбочек у негритянок, а двигается она — йес-са — непристойнее, чем бордельные богини Востока. Она явно перегибает палку, но делает всё хорошо, и даже ещё лучше, — ну просто фантастика! С какой яростью она срывала с себя свои лохмотья!
Как она играла своим языком! О-о-о!.. «Прекрати!» — кричу я наверх, потому что уже слишком хорошо! А она только отвратительно смеётся и продолжает танцевать, вкладывая в это дело всю свою страсть. Я хочу отвернуться, но не могу. Мне становится ясно, что произойдёт, если я не отвернусь. Тогда из всего заряда моего сока получатся вместо деток мертвецы! А потаскуха немилосердно держит мои глаза на привязи у своей юбчонки, вот она спускает её вниз… «Проклятье, — кричу я, — проклятье!» Ну и плевать, я не хочу отворачиваться, я хочу смотреть, я больше ничего не могу поделать, из меня так и прёт — а-а-ах! — я спускаю прямо в океан, выпускаю весь заряд — деревенские тётки застыли в ужасе. Воцаряется зловещая тишина. И только деревенская потаскуха хлопает себя по ляжкам и кричит от удовольствия. А потом океан как хлынет — вот это был оргазм! Всю долину затопило! Конец всему! Потоки меня смыли и сомкнулись надо мной. Тут я и проснулся в мокрых штанах…
Хохот Марии гремит в ночи так, что мозги в позвоночнике стынут, Фред проснулся. Лужёные голосовые связки пьяной бабушки сгоняют у меня с языка последние остатки юмора.
