Эльдар Ахадов - Северные рассказы и повести
— Не-е!.. Это–то я точно помню. И как с района приезжали. Даже это помню! Она ещё клялась да плакала… Вот только не понял я, почему её не забрали, не посадили?
— Ну!.. Тогда ничего ты не понял! Петровна просила её не трогать. Даже подписалась, что прощает.
— Да ты что?! А зачем?
— То–то и оно что «зачем»!.. Не хотела, значит! Она её сама наказала. Да так наказала… Никакие прокуроры так наказать не могут. Ходить–то она сама уж не могла, а сына тайно упросила. Не хотел сын в дела её лезть. Да, видно, мать пожалел. Выкрал он для матери (уж не знаю — как исхитрился!) фотографию у Степанихи. У неё их особо–то и не было… Может, где старую с паспорта?.. Шут его знает… Ну, выкрал, короче. И та наколдовала чего–то на вражье изображение. Заговор сделала. Жуткий. На смерть. Да не простую. А с такими мучениями, с такими пытками!..
Степаниха помирать начала. Крутит её всю, колдобит. Будто пытают её огнём невидимым! Раны у ней сами собой открываться начали. Гной потёк. Опухла вся… А умереть не могёт! Пустила её, короче, Петровна, по ветру. Вот так у них, у волхидок, дока на доку пошло всё…
…Думали мы, думали всей деревней тут: мужики, бабы особенно, все, в общем… Даже в чужую деревню гонца засылали к другой колдунице, чтоб вызнать: как нам двух баб от мучений избавить. Надоумили нас. Сказали, что хомут надо через них протаскивать. Три раза пробовали. Бесполезно всё. А в другой раз разобрали над мученицами доски с потолка. Ну, чтоб душам их легче уходить было. Вот это–то и помогло. Я сам разбирал: и у Петровны, и у Степанихи. На третий день померли обе. Успокоились…
— Да-а… Ну, дела у нас были!.. И хорош же ты, дед, страхи расписывать. Тебя на ночь слушать даже того… боязно. Лучше на гармони сыграть. «Голубёнок белай, больше так не делай!..» Ага! Давай–ка, дедка, выпьем с тобой ещё по маленькой?! За твой живописный, как говорится, рассказ! Не знаю, как ты, а я наливаю… Эй, дед! Что затих–то?.. Дед!.. Деда!!.. Спишь, что ли? Ну–ка, потрясу его… Да ты холодный!.. Дед!.. Де–ед!!.. Ты ж курил только что!.. Папироса к губе приклеилась… прилипла… Деда! Дедуня!.. Господи!.. Да, что ж это!.. Да ты же…
ВОЛКИ
В Сухобузимском районе за деревней Павловщина к парому через Енисей съехали на бортовом «Урале». Верх его был крыт брезентом, и потому, озираясь на мелкий моросящий дождь, никто из кузова не вылез. Там, под брезентом, было как–то ловчее, чем снаружи. Мордатый Кузьмич, раскрасневшись под «Мадеру», травил свои фирменные байки. Остальные: геолог Сидоров, Витюня- местный кадр, и сам Михалыч, — слушали.
— Места здесь после войны совсем дикими стали, особенно там, за рекой. Народ поразъехался. Сейчас в деревнях–то путних мужиков не осталось, а там, где прииски раньше были: как позакрывалось всё тогда, в хрущёвские времена, так никто и не шарашился. Ну, кроме охотников, конечно. Те — да, те в любую дыру лазят за зверем. Да и они–то не шибко любили туда забираться… Неприятно там как–то человеку. Муторно… Нехорошее говорят про те места…
Кузьмич от чего–то вдруг помрачнел с лица и замолк. И сколько к нему ни приставали всю дорогу (особенно Сидоров старался), он только смолил свои «беломорины», пил «Мадеру» из горла да отмалчивался.
…Приехали. Тишина-а кругом. Ельник. Сырость. Ручей невдалеке журчит. Темнота. Из жилья — старая полусгнившая банька с прохудившейся печкой — «буржуйкой». И всё.
Всем миром эту чёртову печку топили. Всю ночь толком не спали. Только задремлешь: дрова прогорают или гаснут (сырое же всё кругом). Вот и дежурили поневоле. А спать — разве заснёшь, когда в баньку на двух человек набилось столько народу: аж пятеро, если с шофером считать! Печка–дрянь — только сама себя греет, зато дымит — изо всех щелей. Никак дым вверх не хотел идти, всё только понизу… К утру головы у всех от дыма задурели, как у наркоманов.
Наконец рассвет наступил. Промозглый такой, серый, с осенним туманом. Хмель у всех давно прошёл. Тут работать надо, иначе — зачем же пёрлись в такую дыру? А никакого настроя на это дело… И то: добрый хозяин в такую сырь собаку не погонит, а тут сами забрались. «Экспедица называется!..» На рекогносцировку приехали. Старые золотоносные площади на месте осмотреть. А что смотреть–то, когда ночь не спамши?!
Сидорова с утра что–то отрыжка замучала. Не пошла ему «Мадера». Честно: не пошла. Глянул Кузьмич, как человек страдает, понимающим взглядом, вздохнул… И махнул рукой. Ладно, сами разберёмся. Оставайся в баньке, как полегчает — картошку почистишь. Всё равно — наездимся, набегаемся, жрать захотим. А тут — сервис…Что ещё скажешь человеку, если он сегодня больше ни на что не годен по объективным причинам?
А места–то и впрямь безлюдные. Пока по старой дороге добирались, больше бензопилой работали, чем ехали: упавшие деревья да завалы разбирали. Давно-о там ни одна машина не проезжала. Во многих местах и колеи–то нет — так, угадывается только прогал между деревьями. А кое–где посреди дороги молодняк стоит. Кое–кое–как до той баньки — ночью уже добрались. Вот с потом да с матом хмель–то и сошёл…
… Лежит Сидоров возле печки. Греется. Охает: печёнка болит с перепоя. Мужики на «Урале» уехали. А ему и приподняться–то в лом: всё боли–ит! Водички из фляжки отхлебнёт. И опять в потолок охает.
Очухался к обеду. Жрать захотел. А нету! Готовить надо. Ну, он: тык–мык…тит–твою–мать! Одна картошка! Ну, соли ещё пачка. И всё. Картошка в рюкзаке. Соль в углу. Ведро есть. Котелок есть. Нож кухонный есть. Спички есть. Вода — в ручье. Ручей — за банькой.
Кузьмич нарочно не оставил ни тушёнки, ни хлеба, ни лука даже. Сидоров сообразил почему, хотя оно и козе понятно: легче сожрать готовый (или полуготовый) продукт нежели чистить и варить картофан. А халяву все любят: Лёха Сидоров в этом смысле — суровое правило, и ни в коем разе не исключение из оного. Просто — ни под каким соусом… Вот поэтому Кузьмич и уволок с собой все продукты, не оставив голодному Сидорову ни одного шанса на халяву.
Конечно, спору нет, главным стратегом, командующим и распорядителем финансов был Михалыч. Но! Всё, что касается хозчасти, продуктов, амуниции и пр. и др. и хр. и ещё хр. — всё это к Кузьмичу. Он и завсклад, и техснаб, и промбаза с во–от такими вот наковальнями вместо ладоней… Вдобавок ко всему сегодня вместе с Витюней он исполнял (рост два метра, морда красная) роль маленького юркого дэрсу–узала в дебрях тайги. В этом тоже есть свои плюсы: по хрусту падающих стволов, хлюпанью болотной воды и смачным выражениям Кузьмича, идущего впереди, сразу становилось ясно — куда не следует направляться всем остальным.
Когда Кузьмичу становилось особенно тяжко, к нему приближался Витюня в своей вислоухой шапчонке, участливо спрашивал что случилось, не нужна ли помощь, и подробно объяснял почему сюда ходить не надо, а надо во–он туда ходить, а сюда ты, Кузьмич, зря пошёл. Спорим, что зря?..
И Кузьмич спорил. Как умел… Поэтому группа исследователей бескрайних просторов тайги только в сумерках поняла, что ей пора в баню. Тем более, что в обед перекусывали у костра чаем с сухарями (продукты–то в кузове «Урала»), а «Урал» давно уж оставили, когда поняли, что тут особо негде кататься. Водила ходил вместе со всеми, потому устал и оголодал не меньше. А что ему — весь день в кабине сидеть, что ли? Это ж не город: ни угонщики, ни милицанеры в кустах не сидят.
А вот то, что снег пошёл крупный такой да хлопьями — с обеда, вот то — проблема. Видимость почти вовсе пропала. Вот так и возвращались. Пока до машины дошли, да пока доехали до баньки — ночь на дворе! Она, банька, кстати стояла с бериевских ещё времён, конечно, если б её изредка охотники не подшаманивали, до наших годов всё бы сгнило. А так — хоть какая — но крыша над головой…
Ну, подъехали. Баньку фарами «Урала» осветили. Мужики орут. Лёху кличут. А его нет. Не выходит никто из баньки. Заглянули мужики внутрь, видят: Сидоров сидит на полати целёхонький, на них в дверь смотрит и не реагирует никак! Вроде — одеревенелый какой–то. Кузьмич сразу захотел ему по рогам врезать. За дурь. Михалыч остановил. «Постой,» — говорит, — «разобраться надо. Накостылять всегда успеем.»
Стали его разглядывать. А у него взгляд остекленевший — в дверной проём: уставился и замер…Картошка наполовину только чищена. Нож на полу валяется. Ну, стали его трясти, растирать да материть. Потом, когда отошел малость, полкружки водки (из нз) налили. Выпил. Соображать начал. И такое порассказал…
Чищу, говорит, картошку. А день–то серый, в баньке вообще — сумерки. Придвинулся поближе ко входу, где лучше видать. Тишина кругом. Неуютно как–то. Знаю же — что один здесь до самого вечера… Вдруг вроде как в глазах потемнело. Голову приподнял: глядь, а мимо меня собачонка в баньку — нырь и — под лавку. И сидит там. Хвост поджала между ног. Вся дрожит. И даже не пикнет. Замерла. Откуда, думаю, в тайге собака взялась? Нет же никого!
