Филип Рот - Прощай, Колумбус и пять рассказов
6
Это утро должно было стать моим последним в доме Патимкиных, однако днем, когда я начал сваливать свои вещи в чемодан, Бренда сказала мне, что могу распаковываться — ей удалось выцыганить у родителей еще неделю, и я смогу остаться до Дня труда, до свадьбы Рона; на следующее утро Бренда уедет в колледж, а я вернусь на работу. Так что мы пробудем друг с другом до самого конца лета.
Мне полагалось бы ликовать, но, когда Бренда побежала вниз по лестнице, чтобы вместе с семьей ехать в аэропорт — им надо было встретить Гарриет, — я испытывал не радость, а тревогу: меня все упорнее преследовала мысль, что, когда Бренда вернется в Редклифф, это будет для меня конец. Я был убежден, что даже табурет мисс Уинни недостаточно высок, чтобы увидеть с него Бостон. Тем не менее я побросал свои вещи обратно в ящик и в конце концов сумел сказать себе, что не было никаких признаков окончания нашего романа, и всякое мое подозрение или опасение порождены моей неуверенной душой. Потом я пошел в комнату Рона и позвонил тете.
— Алло? — сказала она.
— Тетя Глэдис, — сказал я, — как дела?
— Ты заболел.
— Нет. Я прекрасно себя чувствую. А позвонил потому, что остаюсь еще на неделю.
— Почему?
— Я тебе сказал. Мне здесь хорошо. Миссис Патимкин предложила мне остаться до Дня труда.
— У тебя осталось чистое белье?
— Я стираю его по ночам. Все в порядке, тетя Глэдис.
— Руками чисто не отстираешь.
— Нормально отстирываю. Тетя Глэдис, мне чудесно живется.
— Он ходит в грязном, а я должна не волноваться.
— Как дядя Макс? — спросил я.
— Как он может быть? Дядя Макс есть дядя Макс. А ты… мне не нравится твой голос.
— Какой он? Такой, как будто на мне грязное белье?
— Остряк. Когда-нибудь ты поймешь.
— Что?
— Что значит что? Поймешь. Поживешь там слишком долго, станешь слишком хорош для нас.
— Никогда, моя родная, — сказал я.
— Когда я это увижу, тогда я поверю.
— Тетя Глэдис, в Ньюарке стало прохладнее?
— Да, снег идет, — сказала она.
— Нет, правда, последнюю неделю похолодало?
— Холодает, когда целый день сидишь. Для меня это не февраль, можешь поверить.
— Хорошо, тетя Глэдис. Передай всем привет.
— Тебе письмо пришло от матери.
— Хорошо, прочту, когда вернусь домой.
— Ты не можешь заехать и прочесть?
— Подождет. Я брошу им письмишко. Будь хорошей девочкой, — сказал я.
— А что у тебя с носками?
— Хожу босиком. До свидания, милая. — Я повесил трубку.
Внизу, на кухне, Карлота готовила обед. Меня всегда удивляло, что работа никак не нарушает хода ее жизни. Любое хозяйственное занятие казалось иллюстрацией к тому, что она в данную минуту пела, даже если это было, как сейчас, «Я без ума от тебя». Она перемещалась между плитой и посудомоечной машиной, нажимала кнопки, поворачивала ручки, заглядывала в стеклянную дверцу духовки и время от времени отрывала крупную черную виноградину от грозди в раковине. Она жевала и жевала, напевая при этом, а потом небрежно-прицельно выплевывала кожуру с косточками точно в мусорный бачок. Выходя через черную дверь, я поздоровался с ней, и, хотя она не ответила, я ощутил родство с той, кто, подобно мне, был частично совращен и покорен плодами Патимкиных.
На лужайке я побросал баскетбольный мяч в корзину; потом взял клюшку и вяло запустил ватный мячик в сторону солнца; потом попинал футбольный мяч, целя в дуб, потом снова принялся бросать штрафные. Ничто меня не отвлекало — в желудке ярилась пустота, словно в нем месяц ничего не было, и, хотя я зашел на кухню и вышел с собственной пригоршней винограда, чувство пустоты не исчезло; я понимал, что оно никак не связано с количеством поглощенных калорий. Это был отголосок пустоты, вселявшейся в меня, когда Бренды не было рядом. Предстоящий ее отъезд, конечно, не первый день тяготел над моими мыслями, но сегодня они приобрели черный оттенок. Определенно, это было как-то связано с Гарриет, будущей женой Рона, и сперва я думал, что ее приезд просто придал наглядность ходу времени: мы говорили о приезде, и вот она вдруг здесь — так же и Бренда вдруг уедет, не успеешь оглянуться.
Но дело было не только в этом: союз Гарриет и Рона напомнил мне, что разлука не обязательно должна быть разлукой навсегда. Люди могут жениться, даже если они молоды! Однако мы с Брендой ни разу не обмолвились о женитьбе, кроме разве той ночи у бассейна, когда она сказала: «Когда ты меня полюбишь, беспокоиться будет не из-за чего». Что ж, я любил ее, она — меня, а спокойствием и не пахло. Или я опять выдумывал сложности? Наверное, я должен был думать, что в моей судьбе произошла перемена к лучшему; однако здесь, на лужайке, августовское небо казалось нестерпимо прекрасным и временным, и я хотел, чтобы Бренда вышла за меня замуж. Но пятнадцать минут спустя, когда она приехала одна на своей машине, предложил я ей не женитьбу. Для этого предложения потребовалась бы храбрость, которой я в себе не предполагал. И не готов был к иному ответу, чем «Аллилуйя!». Никакое другое «да» меня бы не устроило, а «нет», даже прикрытое словами: «Давай подождем, милый», означало бы для меня конец. Поэтому, наверное, я и предложил суррогат, который оказался гораздо более дерзким, чем я тогда думал.
— Рейс запаздывает, и я поехала домой, — издали крикнула Бренда.
— А где остальные?
— Остались ждать и пообедают в аэропорту. Надо сказать Карлоте. — И она ушла в дом.
Через несколько минут она появилась на веранде. На ней было желтое платье с широким вырезом, открывавшим загорелую кожу над самой грудью. На траве она сбросила туфли и босиком пошла к дубу, под которым я сидел.
— Если женщина постоянно ходит на высоких каблуках, у нее опускаются яичники, — сказала она.
— Кто тебе сказал?
— Не помню. Мне хочется, чтобы там, внутри, был полный порядок.
— Бренда, я хочу кое о чем тебя попросить…
Она подтянула к нам одеяло с большой «О» и села.
— О чем? — сказала она.
— Я понимаю, это — как снег на голову, хотя на самом деле… Я хочу, чтобы ты поставила диафрагму. Пойди к врачу, и пусть он поставит.
Она улыбнулась:
— Не волнуйся, милый, мы ведем себя осторожно. Все в порядке.
— Но это самое безопасное.
— И так безопасно. Это пустые хлопоты.
— Зачем рисковать?
— Мы не рискуем. Сколько тебе нужно приспособлений?
— Я не накоплением озабочен. И даже не безопасностью.
— Ты просто хочешь, чтобы она у меня была. Как тросточка или пробковый шлем…
— Бренда, я хочу, чтобы она была… ради… ради удовольствия.
— Чьего удовольствия? Доктора?
— Моего.
Она не ответила, а провела пальцами по ключице, стирая вдруг выступившие там капельки пота.
— Нет, Нил, это глупо.
— Почему?
— Почему? Глупо и все.
— Бренда, ты знаешь почему — потому что я об этом попросил?
— Это еще глупее.
— Если бы ты меня попросила поставить диафрагму, мы бы сразу открыли желтые страницы и нашли гинеколога, принимающего по субботам.
— Малыш, я бы никогда тебя об этом не попросила.
— Это правда, — сказал я, хотя и улыбался. — Это правда.
— Неправда, — сказала она и ушла на баскетбольную площадку, а там стала ходить по белым линиям, которые накануне нанес мистер Патимкин.
Я сказал:
— Вернись сюда.
— Нил, это глупо, и я не хочу об этом говорить.
— Почему ты ведешь себя так эгоистично?
— Эгоистично? Это ты ведешь себя эгоистично. Речь о твоем удовольствии…
— Правильно. О моем удовольствии. А почему бы и нет?
— Не повышай голос. Карлота.
— Тогда подойди, — сказал я.
Она подошла, оставляя белые следы на траве.
— Я не думала, что ты такое плотское создание, — сказала она.
— Не думала? Тогда я тебе вот что скажу. Речь даже не о плотских удовольствиях.
— Тогда я правда не понимаю, о чем речь. И о чем ты беспокоишься. Того, чем мы пользуемся, недостаточно?
— Я беспокоюсь о том, чтобы ты пошла к врачу и поставила диафрагму. Вот и все. Никакого объяснения. Сделай это. Сделай, потому что я прошу.
— Это бессмысленно.
— Слушай, черт возьми!
— Сам слушай! — сказала она и ушла в дом.
Я закрыл глаза, лег и минут через пятнадцать услышал, как кто-то бьет клюшкой по ватному гольфовому мячу. Она переоделась в блузку и шорты и по-прежнему была босиком.
Мы не разговаривали, но я наблюдал, как она заносит клюшку за голову, бьет и задирает подбородок, следя за траекторией, по которой полетел бы настоящий мяч.
— Удар — на сто пятьдесят метров, — сказал я.
Она не ответила, пошла за ватным мячиком и приготовилась к новому удару.
— Бренда, подойди, пожалуйста.
Она подошла, волоча по траве клюшку.
