Амели Нотомб - Преступление
Она расхохоталась:
– Ты просто прелесть!
Все ясно: когда урод из уродов признается в любви красавице из красавиц, это может быть только шуткой.
– Мне повезло: у меня самый сказочный любовник и самый потрясающий друг на свете!
– Смотри, прогневишь богов, – коварно ввернул я.
– Я знаю. Надеюсь, что избыток счастья не предвещает трагедии.
– Предвещает, а как же иначе. Трагедия в том, что девятого января я уезжаю в Японию без тебя. Как тебе будет меня не хватать! Кому еще ты сможешь рассказывать о кальсонах твоего юного бога?
Она даже не заметила моей колкости.
– Девятого января? Как здорово! Значит, ты сможешь быть на премьере фильма.
– «Мимолетного тропизма»?
– Да. Седьмого января вечером устраивается торжество. Приходи, поможешь мне вынести эту скуку.
– Я полагаю, Ксавье тоже придет?
– Да, – тихо обронила она.
В ее голосе не было уверенности.
Мне вдруг стало жаль ее, и я высказал вслух одно опасение, явно противоположное ее собственному:
– Если, конечно, ты не бросишь его раньше.
У нее вырвался странный смешок. Очевидно, я попал в точку.
Назавтра она снова позвонила мне.
– Нет, Этель, звонками я сыт по горло. Я хочу с тобой встретиться. С тех пор, как ты с Ксавье, ты потчуешь меня одним своим голосом и лишаешь удовольствия видеть тебя.
– Я сейчас приеду.
Обычно я для нее «наводил красоту»: одевался получше, чистил перышки. На сей раз я совсем пал духом: не умылся, остался в старом халате и даже – верх неприличия – не выключил телевизор.
Она вошла, прекрасная и бледная.
– Ты неважно выглядишь.
– Я сегодня не спала, – вздохнула она.
Какое-то время мы сидели, тупо уставившись в экран. Только реклама супервпитывающих гигиенических прокладок вывела нас из оцепенения. Моя любимая выключила телевизор.
– Когда я это вижу, мне стыдно, что я женщина, – сказала она и разрыдалась.
Я напишу этим гигиеническим прокладкам, – успокоил я ее. – Я не допущу, чтобы их реклама заставляла тебя плакать.
Трогательная в своем горе, она рассмеялась сквозь слезы. Мне пришлось выслушать подробный рассказ о трагедии. Вчера она спросила красавчика, пойдет ли он с ней на премьеру фильма, а он ответил, что не в его правилах обещать так задолго.
– Ты понимаешь, что это значит? Для него это «так задолго»! Иначе говоря, он не уверен, останется ли со мной еще на неделю!
Я подумал, что этот тип не только хам, но и дурак; в конце концов, даже если он собирался бросить мою любимую до седьмого января, что ему стоило принять ее приглашение, которое в случае их разрыва отменилось бы ipso facto [10]? Какого черта она вообще делает с этой тупой скотиной? Я едва не задал ей этот вопрос напрямую. Но вместо этого сочувствие и глупость подсказали мне такие слова:
– Полно, Этель, что за бред! Он не имел в виду ничего подобного. У тебя от любви ум за разум зашел.
– А что же, по-твоему, он имел в виду?
– Да только то, что сказал. Он не любит строить планы. Есть такие люди, которые живут одним днем.
Я сам себя не узнавал: мало того, что я защищал соперника, так еще и сыпал такими чудовищными банальностями!
– Разве это мешает ему пойти со мной на премьеру фильма, в котором я играю одну из главных ролей? – резонно возразила Этель.
– Это же художник. Он не любит связывать себя определенными обязательствами, точными датами.
– Что ты несешь? Назначил же он дату вернисажа, да и о своих встречах он никогда не забывает.
– Вот я и говорю, он эгоцентричен, как все творческие люди.
– Ты считаешь, что это оправдание?
– Нет. Но если ты его любишь, принимай таким, какой он есть, со всеми недостатками.
Она ошеломленно уставилась на меня:
– Ты говоришь всю эту чушь в его защиту из мужской солидарности?
Я хотел ее утешить – и что же получил в награду? Меня обвинили в солидарности с мерзавцем во имя половой принадлежности! Это было уж чересчур.
– Послушай, я пытаюсь быть человечным.
– Я не прошу тебя быть человечным, я прошу помочь мне во всем разобраться.
– Тоже мне, бином Ньютона! Разбираться абсолютно не в чем.
– Ты думаешь, он любит меня?
– Ты думаешь, твой вопрос – по адресу? Спроси у него самого.
– Я не могу.
– Тогда у себя самой.
– Я не в состоянии судить объективно. Тебе со стороны виднее. Ты знаешь все о наших отношениях.
– Нет, смешно, ей-богу. Я не желаю продолжать подобный разговор. Это не мое дело.
Слезы, едва высохнув, хлынули с новой силой. Видеть, как плачет любимая женщина – плачет из-за другого мужчины! – это было выше моих сил. И я смалодушничал: заключил Этель в объятия.
– Да, он любит тебя! Это же бросается в глаза!
Если бы только она поняла, кто это – «он»!
– Ты думаешь? – спросил приглушенный голос.
– Уверен.
Я обнимал ее так крепко, что она едва могла дышать. Мне наконец представился случай объясниться моей любимой, пусть под чужим именем, но абсолютно свободно. Я дал выход всему, что копилось в душе, – достаточно было говорить о себе в третьем лице, как Юлий Цезарь. А поскольку «я» есть «другой», проблем с грамматикой у меня не возникло.
– Он любит тебя, он болен тобой, он хмелеет от твоей красоты, он не ест и не пьет, он думает только о тебе, живет одной тобой, он счастлив, лишь когда держит тебя в объятиях, а когда ты далеко от него, он чувствует пустоту и боль в груди, словно развороченной пушечным ядром.
Я мог бы продолжать еще долго. Это было так просто; всего лишь открыть рот и выпустить свору слов, давно рвавшихся на волю.
Я услышал захлебывающийся от волнения голос той, которую сжимал в объятиях:
– Откуда ты все это знаешь?
– Да это бросается в глаза.
В глаза и в уши!
Она прижалась ко мне, растерянная, ошеломленная, – вот что я с нею сотворил!
– Говори… говори еще про то, что бросается в глаза. Это так приятно.
Она вошла во вкус! Что ж, я опять спустил свору:
– Он разрывается между двумя противоречивыми желаниями. Ему хочется упасть перед тобой на колени, поклоняться тебе, открыть тебе всю глубину любви, что он к тебе питает; однако столь же сильно он жаждет ранить тебя, причинить тебе боль, борясь с чувствами, которые ты ему внушаешь. Любовь бросает его к твоим ногам и в то же время будит в нем зверя. Ты для него – пытка и наваждение за гранью человеческих сил.
Вдруг спохватившись, что говорю от имени другого, я замолчал. И правильно сделал, потому что уже ступил на опасную территорию.
Покоившаяся в моих объятиях Этель, похоже, совсем потеряла рассудок.
– Как он меня любит! – прошептала она. – Как я слепа!
О да!
Она высвободилась, и я сразу ощутил пустоту.
– Я всегда знала, что ты волшебник, – сказала она мне. – Человек с таким лицом по определению не похож на других. Ты видишь людей насквозь. Ты встречался с Ксавье всего один раз и все про него понял. Ты почувствовал, что он испытывает ко мне.
Тут она попала в точку, сама того не зная. Неужели успела забыть то, что я сказал ей о красавчике наутро после вернисажа? Я всегда завидовал способности некоторых людей к сознательной амнезии. В умении закрывать глаза на действительность с ними не сравнится ни один страус.
Моя любимая рухнула на диван и вознеслась на седьмое Небо.
– В жизни я не была так счастлива!
И все это – дело моих рук! Тот, кто спит с тобой, никогда не дарил тебе такого блаженства, как я. Слава словам, слава моим словам, они искуснее в любви, чем член моего соперника!
– Если бы не ты, Эпифан, я бы так ничего и не поняла. Ты помнишь, в каком состоянии я пришла сюда? А посмотри на меня теперь! Этим я обязана тебе.
Ты мне больше чем друг, – ты мой брат.
Что ж, и на том спасибо. С братом, по крайней мере, возможен инцест.
Радость моя была недолгой. Окрыленная, Этель полетела к любовнику. Другому предстоит греться в пламени, которое разжег в ней я. Margaritas ante porcos [11].
Последние два дня 1996 года я провел перед телевизором: проживать их мне не хотелось. Программы были ужасны: нас пичкали компиляцией событий года. Трупы убитых девочек, умирающие тысячами заирские беженцы, грязные скандалы – только помешанный мог все это смотреть. Я начал понимать, что и вправду сошел с ума.
Я получил две тысячи приглашений на встречу Нового года и от всех отказался, ссылаясь на другие.
Мне хотелось остаться одному и сделать себе подарок, о котором я мечтал с детства: беруши. Вечером 31 декабря я пошел и купил их в аптеке. Я сразу влюбился в красивую коробочку и загадочные иероглифы на ней. Вернувшись домой, я открыл ее – содержимого хватило бы, чтобы заткнуть уши целому полку.
Когда час настал, я вынул две штуки, освободил их от ватной упаковки, и в руках у меня оказалась пара комочков розоватой пасты. Я в точности выполнил инструкцию: согрел их между пальцами и скатал в цилиндрики. Потом посмотрел на них, как смотрит самоубийца на револьвер: для человека-уха вставить беруши – все равно что свести счеты с жизнью.
