Гонсало Бальестер - Дон Хуан
— Это как же? — спросил опешив Черный Боб.
— Да, несколько лет я провел в теле одного французского гугенота, и он обратил меня в свою веру.
— Шутить изволишь? Мы, бесы, исстари были католиками.
— Так то раньше. Но потом Лютер объяснил поразительные вещи. Хотя лютеранство, конечно, не по нам — чересчур уж сентиментально. Но вот логика Кальвина безупречна! Никому из наших с ним не потягаться. Эх, а как он рассуждает о Дьяволе!
Черный Боб взглянул на него с презрением.
— Ты бы послушал падре Тельеса. Вот у кого логика так логика!
— Католицизм устарел, — со вздохом обронил Надоеда. — С точки зрения нашего дела от новых ересей проку больше!
— Случись в аду инквизиция, я бы на тебя непременно донес!
И падре Вельчек повернулся к инквизиторам.
— Преподобные отцы, я обнаружил в этом человеке изрядное знание катехизиса. Полагаю, это верный раб Господень. Он — францисканец-терсиарий.
Инквизиторы посовещались.
— Мы благодарим вас, падре Вельчек. Ступайте с Богом.
Черный Боб заспешил было к двери, но, услыхав позади голос Надоеды, приостановился.
— Ты что, вздумал бросить меня тут?
Черный Боб взглянул на несчастного.
— Монахи подлечат тебя. Наверно, завтра и выпустят. Ты знаешь, где меня отыскать.
— Нет, на это я не согласен, нет у меня больше терпения!
— И что ты намерен делать?
— Умереть.
Купец громко застонал и затих. К нему подбежали монахи, и кто-то изрек:
— Он мертв.
Все чинно перекрестились. А один из инквизиторов, опустившись на колени, принялся читать молитву за упокой души новопреставленного раба Божиего.
3Вельчек успел уж добраться до выхода, когда его нагнал дух Надоеды, иль, верней сказать, сам Надоеда, каковой духом-то на самом деле и был. А явился он зловещим дуновением — ледяным порывом ветра, который бьет в затылок и от которого начинают дрожать поджилки.
— Подожди, давай прежде выйдем, — бросил ему Вельчек по-немецки. Потом августинец выбрался на улицу и больше не проронил ни слова, пока не оказался на порядочном расстоянии от дворца инквизиции. Спеша найти укромное местечко для беседы с бесом-посланцем, направился он к мрачной башне монастыря иезуитов, которая в эту пору заслоняла собой лунный свет.
— Теперь говори, что там приключилось, зачем ты тут?
— Мне велено сообщить, что тебе дается новое поручение.
— Все у них там шиворот-навыворот! Тут падре Тельес помрет со дня на день…
— Да в преисподней о нем уж не тревожатся, с ним вроде и без того ясно. А для тебя подвернулась настоящая работенка.
— Кто там еще собрался на тот свет?
— На сей раз до смерти далеко, тебе велено быть неотлучно при некоем молодом человеке весьма знатного рода.
— Ох, не охотник я валандаться с желторотыми.
— Но того, о ком теперь идет речь, ждет, думается, судьба незаурядная.
— Вот пускай и приищут для него кого другого. И ты мог бы…
— Я не гожусь.
— Отчего же?
— Я гугенот, а потому не верю, что нужно усердие бесов, дабы помочь кому-то погубить свою душу. Пойми ты, всяк человек рождается с готовой судьбой! И Он изрекает: мол, этот, тот и тот — для Меня. А нам оставляет всякую дрянь да ветошь.
Черный Боб вздрогнул всем своим монашеским телом.
— Ты полегче с новомодными-то идеями! Окажись все по-твоему, мы без работы останемся.
— Ну и что?
— Надоеда, приятель, Творение — это Космос, как всем известно, Порядок, где каждый дудит в свою дуду ради мировой гармонии. Нам при раздаче определили роль искусителей и мучителей.
Будь у Надоеды в сей миг хоть самое жалкое тело, он бы всем видом своим выказал Черному Бобу презрение.
— Ты отстал. Творение — вовсе не Космос, а Каприз. И Другой сотворил все так, как ему заблагорассудилось, и сотворил множество существ бесполезных и нелепых, и дудят они в свои дудки фальшиво, не умея подладиться друг под друга, отчего все спутывается во вселенскую неразбериху. Да и сам Господь воплощение разлада.
— Чушь!
Они помолчали.
— Ладно! — выдавил наконец Черный Боб. — Так что за птичку должен я упрятать в клетку?
— Очень скоро ты его увидишь.
— И мне опять оставаться в шкуре монаха?
— Полагаю, пользы от того будет мало. Тебе надобно быть рядом с тем человеком до самой смерти его, читать мысли и вести учет поступкам. Но главное, ты должен услеживать, как и что происходит в душе его под влиянием Благодати, точнее, увериться, что ничегошеньки не может там перемениться, раз уж предначертано ему вечное спасение. А затеяно все вот ради чего: когда Другой распахнет пред ним небесные врата, ты возопишь: «Нет у него на то права!» Словом, должен ты доказать, что человек сей несвободен в выборе и было заранее ему уготовано вечное спасение.
— А теперь растолкуй, каков тут смысл.
— Речь идет о споре между вами и нами, католиками и протестантами, и человек этот поможет уяснить, кто из нас прав.
— Ладно, одно утешение — работы не больно много. А есть ли указания, как поступить с телом монаха?
— На сей счет никаких указаний нет…
— Тогда…
Черный Боб радостно вскрикнул, и бездыханное тело Вельчека рухнуло на плиты.
— Пропади ты пропадом! — крикнул Боб, вылетая из ненавистной оболочки.
— Ты что, так и бросишь его тут?
— Отчего же нет?
— Это не годится, да и предначертан ему был иной конец.
Надоеда оглядел распростертое тело с чувством, похожим на сострадание, хоть и имело это чувство иную природу: так смотрят на произведение искусства, кое могло бы стать шедевром, но по недомыслию художника иль по его злой воле оказалось безвозвратно испорченным.
— Сразу видно, что ты католик да еще из самых твердолобых, — пробормотал он, — тебе все одно: что эдакая смерть, что иная, пускай противоречит это любым законам метафизики. У нас — иначе. И один из наших великих поэтов уже придумал максиму, которой суждено произвести революцию в морали. «Будь верен себе самому», — сказал он. Доводилось ли тебе слыхать что-либо более новое и вдохновенное? А смысл таков: все в тебе предопределено, будь верен своему предназначению. Или так: когда рождается человек, в самом событии рождения уже таится весь жизненный путь его, включая смерть. Само собой, каждому должно на пути своем принимать решения, делать выбор, и, не спорю, иной раз возникает видимость, будто человек свершает что-то своею волей, да в иные моменты он и впрямь достигает некоей свободы; но кто воистину глубоко постиг себя, непременно выберет то, что ему и положено выбрать, — равно так умелый драматург повелевает персонажами, опираясь на закон естественной необходимости. А того, кто делает скверный выбор, следует сравнить со скверным поэтом: результат — иначе говоря, вся жизнь его — ошибка, фальшивая нота. Вообрази человека, коего инстинкты толкают к убийству, блуду иль воровству, а он вознамеривается вести жизнь святую. Его энтелехия, как вы выражаетесь, стать идеальным бандитом или, скажем, законченным распутником, и, ставши таковым, он осуществил бы предначертанное ему. Но тут он встречается на пути с кем-то, кто говорит ему: «Вот, сын мой, Божий закон. Подчинись ему», и тот тщится жить праведно, и — обречен на несовершенство, что есть величайший из грехов.
— Так мыслят протестанты? — недоверчиво спросил Черный Боб.
— Нет, пока они до этого не дошли, но вот-вот дойдут. И изрекут, что каждый человек несет в себе собственную смерть и умереть иной смертью подлог, величайший обман, величайший оттого что непоправимый. Вот отчего мне так грустно видеть это брошенное тело. Он должен был умереть иной смертью. Но еще не поздно.
— Да, — глухо произнес Черный Боб. — Еще не поздно.
— А утром тебе надлежит отыскать Лепорелло, вселиться в него, изгнав из тела его собственную душу, и поступить на службу к Дон Хуану Тенорио. Но ты еще можешь блеснуть: пусть монах умрет с именем Господа на устах и потом скажут — как настоящий святой, может статься, еще и канонизируют.
— Что ж, я и впрямь блесну, но на свой лад. — Он с ненавистью глянул на тело августинца. — Я провел там, внутри, двадцать лет. Как я страдал! И добро бы я мог утешиться хоть плодами ума его, так нет, ведь и умом-то он был наделен ничтожным. Я не больно преуспел в своих познаниях, не сумел стать великим богословом. Так и остался всеми презираемым попугаем. Вот и весь прибыток: муки телесные и бесконечное унижение моего личного достоинства! А виной всему — этот монах.
И он снова юркнул в тело Вельчека.
— Вечно ты затеваешь всякие гнусности, — бросил Надоеда.
Монах поднялся с земли, потом притопнул, подпрыгнул и стремительно умчался по воздуху. За ним остался лишь светлый след, как от метеора, да и тот мгновенно растаял. А любители понаблюдать за ночным небом заметили, что той ночью над Саламанкой прошел звездный дождь.
