Ален Зульцер - Идеальный официант
Всю эту ночь Эрнеста постоянно преследовали два видения, все время одни и те же; не важно, спал ли он или, просыпаясь, ворочался с боку на бок, перед ним опять возникали те же образы, два грозных зеркала. Если бы он, собравшись с силами, включил свет и встал с постели, он бы, конечно, прогнал их, но он не нашел в себе сил, не включил свет, не встал с постели, а лежал как убитый, поэтому он не мог избавиться от этих видений, они выплывали из него наружу и втекали обратно, они проплывали сквозь него, а он сквозь них, он не включал свет, не принимал могадон, он выжидал, засыпал, видел сны, просыпался, продолжал видеть сны; он маялся без конца, это длилось бесконечно и безысходно.
В доме напротив горел свет, он это знал. Тень соседки, словно живая тень его самого, ходила там туда-сюда, он знал это, даже не видя ее; когда он пытался заснуть, она не ложилась и не смыкала глаз, а он смотрел сны и видел две эти картины, одинаково неподвижные, одна из настоящего, другая из прошлого, но одинаково отчетливые, одинаково недвусмысленные и одинаково холодные, одна накладывалась на другую, одна вытесняла другую, его душа натыкалась на лед, их холод леденил его, душа зябла от холода, цепенела.
Первая картина — это Якоб, неподвижно стоящий перед самолетом, картина из его утренних фантазий, белый самолет на черном фоне. Другая картина — это они с Якобом, Эрнест и Якоб, и это уже не из области фантазий, это невыдуманный, реальный момент, когда они в первый раз друг до друга дотронулись и поцеловались. Эта картина стояла перед ним так близко и была так отчетлива, как будто это было только что, он чувствовал во рту язык другого человека, не ощущая своего собственного языка, он чувствовал рядом другое тело и лишь теперь чувствовал свое собственное, холодное — холодное, но не чужое. Время близости давно миновало, холодное и обманчивое, язык из ничего и из воска. И если первое видение словно показывало ему, как сильно они друг от друга отдалились, ведь сам он никогда не летал самолетом, другое недвусмысленно давало понять, что с тех пор они ни на миллиметр не отдалились друг от друга, и даже если за это время другое тело стало ему чужим, оно было ему и близко, и чуждо одновременно.
Эти видения не покидали его в ту ночь, они сопровождали его во сне и вновь выдергивали оттуда. Он просыпался и чувствовал, как тело напрягалось, снова засыпал и чувствовал это вновь и вновь, но каждый раз, не важно, спал он или бодрствовал, образы были темными, они были не теплыми, не солнечными, как тот летний день в июле 1935 года, но такими же мрачными, как осенняя ночь, которая хмурым покровом окутала город и его жителей, соседку, его самого, а где-то вдали Якоба. Вокруг них была ночь — ночь впереди самолета и ночь за ним, всюду было сумрачно, холодно, и все было так же смутно, как жизнь Эрнеста после того, как он получил письмо от Якоба, его жизнь чуть-чуть изменила свой ракурс, и безучастная сонливость уступила место лихорадочной деятельности, он не мог больше сдерживать свои мысли и чувства, они не давали ему покоя, он не мог держать их в узде. То, что он оставил позади, теперь снова оказалось перед ним; думая, будто время, когда он был с Якобом, уже позади, он тешил себя иллюзиями: он никогда не оставлял его, никогда не расставался с Якобом, Якоб был здесь, словно он никуда не уезжал, Якоб плыл сквозь него, и он сам переплывал в Якоба. Во всяком случае, так оно открылось Эрнесту в ту ночь, между явью и сном, после того как утром он вскрыл и прочитал письмо Якоба.
Второе письмо было немного длиннее, чем первое, и производило сбивчивое впечатление. Казалось, будто Якоб писал его в большой спешке. Эрнест не знал, что и думать о том, что он прочитал. Он ничего не знал об Америке, он не интересовался политикой, до сих пор она не принесла ему счастья.
Во втором письме Якоб писал следующее:
Мой дорогой Эрнест,
снова я, и на сей раз скорее, недолго пришлось тебе ждать. Но вообще, как ты знаешь, я все еще жду от тебя ответа. Может быть, наши письма разминулись, в таком случае все так, как я и ждал от настоящего друга. Но может, ты не отвечал потому, что не доверяешь мне или не хочешь больше иметь со мной дела. Я мало знаю о тебе, но знаю, что ты не женат. Ты не можешь от меня прятаться. Неужели тебе совсем не дорого наше прошлое? Тогда почему ты не отвечаешь? Ты виделся с Клингером? Ты не отвечаешь, потому что поговорил с ним? Тогда хотел бы я знать, чего он такого там тебе наговорил. Наверное, он хорошенько приврал. Ложь — это ведь даже в каком-то смысле его профессия, не правда ли? Ну и чего ты еще откладываешь? В отличие от тебя, мне нельзя терять время. Скажи ему, что из-за него они меня преследуют. Если ФБР (это полиция) меня преследует, то только из-за него. Они же и раньше за ним охотились. Они думали, что он симпатизирует коммунистам. Теперь они преследуют меня, те же самые люди, которые охотились тогда за Клингером: Уэстон, Броудберст, Берлингтон и прочие мерзавцы, которых он знает, они по-прежнему живы. Назови ему их имена, ты увидишь, что будет. Все они снова повыползали из своих нор. Он имел с ними дело. Они меня засадят в тюрьму, если я вовремя отсюда не смоюсь. Или мне придется дать им взятку. Если я хочу отсюда смыться, мне нужны деньги. Не представляю, чтобы у тебя были деньги, но у Клингера деньги есть, он богатый, он может мне помочь.
Иди к нему и поговори с ним. В моей поганой жизни теперь дорога каждая минута, твой Якоб, которого ты, конечно, не подведешь.
Love[2]
Джек, Якоб МайерКак и следовало ожидать, месье Фламэна полностью удовлетворяла работа Якоба. Более того, Якоб превзошел все ожидания, он был внимателен, ловок и быстр, он мог работать сверхурочно и, если требовалось, принять самостоятельное решение. Месье Фламэн и господин директор доктор Вагнер ценили его решительность, дисциплинированность, его сообразительность, скромность и, не в последнюю очередь, его умение держать себя в руках в любой ситуации. Создавалось впечатление, будто он весь состоит из ценных качеств, и, возможно, ему простили бы даже дурные качества, если бы таковые обнаружились; в том, что это сделал бы Эрнест, нечего и сомневаться. Восхищение возлюбленным не ослабевало в нем, напротив, с каждым днем оно становилось все сильнее. Человеку, которого он считал любовью всей своей жизни, он простил бы все. Но нечего было прощать, пока нечего, Эрнест не видел в Якобе изъянов, только достоинства.
Якоб уже давно не нуждался в советах Эрнеста, и вот наконец в начале сентября ему было позволено обслуживать также и большой обеденный зал. Поскольку ночи стали заметно прохладнее, накрывать на террасе по вечерам перестали, ели в помещении. Это позволило гостям еще некоторое время походить в легкой одежде, в воздухе еще витала атмосфера лета, даже по вечерам, когда после еды, реже в промежутках между блюдами, мужчины выходили на террасу, чтобы спокойно, никому не мешая, покурить и поспорить.
Якоб покинул террасу, которая стала его царством, завоевав себе новое. Якоб и Эрнест всем нравились, прежде всего гостям женского пола, в особенности вдовам, путешествовавшим в одиночку. Приятнее всего было, когда рядом находились оба сразу, и Якоб, и Эрнест. Какими элегантными и красивыми были эти молодые люди, гораздо красивее, чем все мужчины, которых эти дамы знали, какое скромное поведение и какая дивная кожа! Если бы не думать о том, что своему чаду ты желаешь карьеры получше, и если забыть, что и юность официантов не вечна, дамы, пожалуй, согласились бы взять их в зятья.
Вскоре Якоба учить стало нечему. Он овладел всеми приемами, его скромный французский был обворожителен, английский волшебен, манеры совершенны. За короткий срок он сделался идеальным официантом, таким, который, без сомнения, смог бы служить в лучших домах, а потому и чаевые потекли к нему рекой. Учитывая тот факт, что самые лучшие дивиденды дают деньги, вложенные в собственное благополучие, причем не только во время отпуска, эти чаевые никак нельзя было отнести к разряду несоразмерно высоких затрат.
Якоб был идеальным официантом и к тому же идеальным любовником. То, что он был не единственным, кому довелось в этом убедиться, — это разочарование еще ждало Эрнеста впереди, а в сентябре 1935 года он один пользовался благосклонностью Якоба.
Для Эрнеста день делился на две части: рабочее время и немногие часы, которые они с Якобом проводили вдвоем в их маленькой комнатке, заповедной зоне, куда никому, кроме них, не было доступа. Там было темно, однако им хватало света. Чтобы в их комнатку не совалась горничная, они старательно сами занимались уборкой. Один раз в месяц они получали свежее постельное белье и полотенца. В комнате был водопровод.
Во время рабочего дня Эрнест думал о второй его части, о времени, которое наступит после работы, ночью, об уединенной жизни, и, встречаясь с Якобом во время работы, он думал, что читает в его глазах то же ожидание, которое окрыляло его самого, — ожидание приближавшейся ночи, видит в них то же нетерпеливое желание поскорее дождаться этой второй, краткой, слишком краткой части дня, прикосновений, которые были возможны лишь в уединении, в их маленькой комнате, это было их обоюдное желание. Тому, кто внимательнее за ними наблюдал, наверняка бросалось в глаза, что они обменивались не товарищескими взглядами. Во время работы они не могли друг к другу прикасаться, однако если случайно оказывались рядом перед открытым выдвижным ящиком у шкафа с приборами или сталкивались в дверях, то всегда находили способ соприкоснуться руками, или локтями, или даже бедрами, или ляжками, какой-нибудь частью тела, и даже это могли заметить лишь те, кто хотел это заметить, то есть немногие, — те, кто всегда и во всем хочет видеть что-то двусмысленное или совершенно однозначное, это уж кому как угодно. Остальные служащие относились к ним с дружелюбным равнодушием. Они видели только то, что попадало в их кругозор, а он редко охватывал что-то кроме работы, все остальное было не важно по сравнению с тем, что их ожидало дома, — жена, семья, — и все это ждет там, где никто, кроме них, не бывал.
