Ален Зульцер - Идеальный официант
О Клингере он знал мало, но несколько месяцев назад услышал, что у него умерла жена. Два года назад он прочитал, что, несмотря на несколько настойчивых обращений немецких политиков, Клингер отказался вернуться в Германию. Эрнест, не покупавший ни газет, ни иллюстрированных журналов, прочитал об этом в парикмахерской, куда регулярно ходил раз в три недели. Об отказе Клингера сообщили все газеты, даже «Швейцарский иллюстрированный журнал», который Эрнест обыкновенно и читал в парикмахерской.
В журнале было написано, что Клингер решил остаться в Швейцарии. Он не видит причин возвращаться туда, откуда его изгнали, он не вернется туда, Швейцария — его новая родина. Он уже несколько лет живет со швейцарским паспортом. Веселые швейцарцы, столь же мало знакомые с книгами Клингера, как и Эрнест, говорили: одним швейцарцем больше — одним немцем меньше — и смеялись удачной шутке. Теперь уж его, наверное, никто не уговаривает вернуться в Германию: времена переменились, Клингер уже состарился. Он больше не высказывается по поводу политических событий, думал Эрнест.
Лет десять назад он один раз видел Клингера. В сопровождении жены и какого-то незнакомца он сидел в ресторане «У горы». Эрнест его обслуживал. Разумеется, Клингер его не узнал. Импозантный господин в безупречно сидящем черном костюме, как выразился управляющий. Импозантными можно было назвать многих гостей, прежде всего дирижеров, которые имели обыкновение после концерта ужинать и выпивать в ресторане. Импозантными, однако, были также и оперные певцы и певицы, шведки и немцы, испанки и итальянцы.
5
Этого Эрнест никак не ожидал. Вдруг, как гром среди ясного неба, почти ровно через два месяца после приезда Якоба в Гисбах, в одно июльское воскресенье, во второй половине дня, ни с того ни с сего он взял Эрнеста левой рукой за плечо и на ходу поцеловал его.
Ничто не предвещало этого поцелуя, кроме одного: вероятно, от Якоба не укрылось, как сильно уже не одну неделю Эрнест жаждал этого прикосновения. Но сочувственное отношение к страданиям влюбленного мужчины, тем более мужчины, влюбленного в другого мужчину, — это еще не повод, чтобы так целоваться, тем более когда это происходит не в их уединенной каморке, а на улице, среди бела дня, там, где это действительно опасно, так как рядом всегда может оказаться нежелательный соглядатай.
Якоб поцеловал Эрнеста не как брата, не так, как целуют отца или мать. Он поцеловал его, как целует любовник, открыто и смело и немного неумело, поскольку раньше ему, вероятно, неоткуда было набраться большого опыта. Целуя Эрнеста, он делал нечто запретное, он знал это и тем не менее сделал. Сделал там, где их могли застать врасплох, потому что возле озера в любой момент могли появиться гости отеля, стояла чудная погода, как раз такая, когда хорошо бывает после ванны, с детьми или без, рука об руку или на пристойном друг от друга расстоянии, пройтись к озеру пешком и на фуникулере вернуться обратно. Они рисковали, их могли увидеть, кусты и деревья недостаточно защищали от нежелательных глаз. Якоб подвергал опасности и себя, и Эрнеста, но он пренебрег соображениями здравого смысла.
Якоб ни на миг не дрогнул перед собственной смелостью. Очевидно, потребность поцеловать друга была сильнее, чем страх получить отказ. В то время как Эрнест, вопреки своей потребности в этом прикосновении или как раз вследствие нее, не осмелился бы дотронуться до Якоба даже мимоходом, Якоб, неопытный юноша из Германии, сделал это с такой беззаботностью, на которую Эрнест никогда бы не решился. За это он всегда будет ему благодарен. Якоб не боялся получить отказ, потому что знал, что не получит его; итак, он сделал первый шаг, и, куда бы тот в конце концов ни привел, сейчас он вел прямо в рай.
Язык Якоба освоился во рту Эрнеста, и, конечно, тот, кого целовали, отвечал на этот поцелуй с теми же готовностью и самозабвением, с каковыми его получал. Он часто дышал, глотая воздух из груди Якоба, его сердце колотилось, ничто уже не могло его ошарашить больше, чем эта рискованная атака, ничто не могло сделать более счастливым, чем исполнение его заветнейшего желания. Он не смел надеяться на то, что это желание сбудется, слишком часто он мечтал оказаться в объятиях Якоба, и вот теперь он был наконец в раю, наполненном чувственностью, жаром, нервозностью и страхом, что их обнаружат.
Тем не менее поначалу Эрнест старался держаться чуть на расстоянии от Якоба. Нельзя было, чтобы Якоб почувствовал и заметил, сколь банально проявляется внешне его вожделение. Эрнест был вынужден сохранять дистанцию в несколько сантиметров, естественно, лишь до тех пор, пока Якоб сам не преодолел этот барьер. Внезапно он без стеснения прижался своим телом к телу Эрнеста, не оставалось никаких сомнений, между его возбуждением и возбуждением Эрнеста не было разницы. Их тела и их темпераменты подходили друг другу, один дополнял другого.
Так они стояли, крепко обняв друг друга, на окруженной кустами и деревьями лесной тропе, спускавшейся к озеру, едва защищенные от заведомо недобрых взглядов, ведь то, что они увидели бы, с их точки зрения, являлось болезнью и испорченностью, список общеупотребительных обозначений был длинным. Якоб, вероятно, еще не был с ним знаком, Эрнест же знал его назубок. И все же они продолжали целоваться и вскоре начали трогать друг друга везде, где только могли, не прерывая поцелуя, не разнимая губ, за плечи, спину, шею, руки, бедра или, по крайней мере, ткань, которая в основном покрывала все это — кожу, сухожилия и мышцы.
А потом уже Эрнест осмелился положить правую руку на член Якоба, который уже давно чувствовал. Без колебаний, без боязни получить отказ его рука обхватила ткань, под которой сильно выступал член Якоба, таким же пошлым и возмутительным образом, как и его собственный.
Якоб не отступил ни на сантиметр, напротив, его тело подалось навстречу Эрнесту, а с ним и его член, послушно скользивший под тканью в руке Эрнеста. Якоб застонал, Эрнест приглушил звук своими губами, Якоб дрожал всем телом. Никто еще не прикасался к Якобу там, где была сейчас рука Эрнеста, и, пока большой палец его руки медленно двигался вверх и вниз по брюкам Якоба, рука Якоба вскоре также нащупала путь к члену Эрнеста. Между двумя вдохами он застонал во второй раз, в этот раз у него вырвался вздох. Эрнест чувствовал дыхание Якоба, как будто у самого его уха развевался шелковый платок.
Каким-то чудом за эти пять минут их совершенного счастья на них не наткнулся никто из гостей отеля или воскресных отдыхающих. Если бы это случилось, без сомнения, вышел бы скандал. Но Эрнест и Якоб, никем не замеченные, на несколько мгновений оказавшись одни в целом мире, разделили это счастье на двоих. Никто на них не набрел, ни взрослый, ни ребенок. Если бы их застали врасплох, они бы в тот же день были уволены.
Эрнест похлопотал, чтобы Якоб, считавший себя обреченным на прозябание возле сервировочных столов, был назначен на обслуживание, и в конце концов добился успеха. Месье Фламэн, от которого не укрылась исполнительность Якоба, под напором Эрнеста согласился найти Якобу достойное применение, сначала на террасе, позднее в большом обеденном зале, а если понадобится, и в обслуживании номеров.
Якоб, конечно, был благодарен Эрнесту, но в тот день он целовал его не из благодарности. Поцелуй и объятия были выражением чувства другого рода, а уж насколько оно глубоко, должно было показать время. Якоб прекрасно понимал, что своим поступком поставил под угрозу не только Эрнеста, но и себя, но почему, несмотря на это, он столь легкомысленно подверг их опасности быть застигнутыми, для Эрнеста навсегда осталось загадкой, и, не желая заговаривать с ним о его бесстрашии, он и впоследствии не спрашивал у Якоба о том, что же побудило его поцеловаться с Эрнестом в первый раз именно там, примерно на полпути между отелем и озером, на дорожке, ведущей вниз, там, где они повернули, чтобы пойти обратно в отель. Через несколько минут они выпустили друг друга из объятий, однако успокоить свои руки им удалось с трудом.
Убедить месье Фламэна в талантах Якоба не составило труда, он достаточно долго наблюдал за молодым человеком. После краткой беседы с Якобом он сказал, что готов дать ему шанс, — и это спустя всего два месяца после приема на работу! Проворный юноша, un jeune homme adroit et flexible avec une pareille jolie gueule damour[1], всегда пригодится. Если бы месье Фламэн видел их обоих в этот момент, вероятно, он бы их не уволил, хотя, вообще-то, в тот период недостатка в рабочей силе не было, он бы отвернулся и сделал вид, будто ничего не видел. Месье Фламэна было не так-то просто вывести из себя.
Всю эту ночь Эрнеста постоянно преследовали два видения, все время одни и те же; не важно, спал ли он или, просыпаясь, ворочался с боку на бок, перед ним опять возникали те же образы, два грозных зеркала. Если бы он, собравшись с силами, включил свет и встал с постели, он бы, конечно, прогнал их, но он не нашел в себе сил, не включил свет, не встал с постели, а лежал как убитый, поэтому он не мог избавиться от этих видений, они выплывали из него наружу и втекали обратно, они проплывали сквозь него, а он сквозь них, он не включал свет, не принимал могадон, он выжидал, засыпал, видел сны, просыпался, продолжал видеть сны; он маялся без конца, это длилось бесконечно и безысходно.
