Игорь Гергенрёдер - Грация и Абсолют
Виктор помог ему встать с кресла и лечь на диван.
– Я пока с тобой, меня ещё не схватили... Может, на след не нападут?
– Если ты не наследил... ты действительно там ничего не оставил? Раз ускользнул, может быть, есть надежда... В общем, они там кретины. Все способные люди у нас в армии. Да – но ты сам можешь выдать себя. Загуляешь, сболтнёшь… Те, кто тебя знают, заметят, как ты изменился... прежде всего, заметят самые близкие… – он оторвал голову от подушки, указал глазами на закрытую дверь. – Мать не сможет не поделиться с подругами, – прошептал, страдальчески и гадливо морщась, откинулся на подушку, тут же опять приподнялся: – Витя, нам до зарезу нужно нестандартное решение.
Виктор опустился у дивана на колени, смотрел в лицо прикрывшего глаза отца, осознав, что, нередко ругая, высмеивая его про себя, всегда любил его. Всё существо сейчас пронизывала точащая слёзы любовь к отцу. Тот пробормотал:
– Я посижу с тобой на кухне. Выпей стакан водки, плотно поешь и спать.
Можов-младший выпил два стакана водки, съел тарелку студня, круто перчённого, политого лимонным соком, сдобренного хреном, повалился в постель и проспал десять часов. Когда поднялся, было воскресное утро. Отец, во всю ночь не забывшийся сном ни на минуту, выглядел: краше в гроб кладут. После завтрака с крепким кофе оба опять уединились в кабинете.
– Будем исходить из следующего, – начал Можов-старший. – Здесь тебе оставаться нельзя. Мать почувствует, если уже не почувствовала: произошло нечто большее, чем пьяный скандал в поезде… Среди её подруг загуляет: Виктор ехал из Свердловска в Черкесию, из-за пьянки сошёл с поезда – и что-то случилось! Это будет наталкивать и наталкивать на вопрос, на догадки: что? что случилось?.. То же самое, – прошептал отец, – получится, если ты будешь жить у тёти. Только там в тебя станут вглядываться и тётя и дядя. И оба тоже с кем-нибудь да поделятся.
Виктор восхитился неоспоримостью соображений и ждал от отца решения. Тот проговорил медленно, чуть слышно:
– Тебе нужны особые условия. Кругом карлики, и твоя жизнь так рискованна, потому что ты – самородок. Самородок, в котором, при всём его великолепии, остался неразвившимся признак, размноженный во многих миллионах карликов… Я о том, что ты должен был молчать, когда гаишники потребовали дань с той женщины. А ты отчаянно, безрассудно… как и потом на этой даче… да что там!
Виктор растроганно прошептал:
– Папа, ладно тебе…
– Да! – сказал тот упрямо-подтверждающе. – Карлики чуют в тебе большого ребёнка, и их искушает соблазн встать над тобой. Ты должен быть там, где тебя не знают и где рядом будет не карлик. Где твоя жизнь войдёт в регламент и притом ты сможешь многое почерпнуть.
В выражении отца была твёрдость, он говорил приглушённо, почти шёпотом:
– Есть такой человек. Мы встречались несколько раз на несанкционированных конференциях «Свердловск – столица России». Однажды я проговорил с ним полночи. У него огромный авторитет, он – родной брат… – Можов-старший произнёс фамилию министра обороны и, словно запнувшись, помолчал.
– О маршале ходит дурно пахнущее…
– Что? – живо поинтересовался Виктор.
– Питает слабость к невинным девочкам…
Глядя на хмыкнувшего сына, отец проговорил:
– Брат, я думаю, тоже не ангел, но… – и Можов-старший счёл возможным заключить: – Двое из одной семьи не могут быть наделены одинаковыми пороками.
Виктор впервые за последнее время улыбнулся от души. Он услышал: брат министра так любит Урал, что, хотя мог бы жить в Москве, живёт на Урале.
– Глубокая волевая натура, ему претят карлики. По-моему, он очень одинок. Он признался мне, что не видит вблизи достойных людей, а ему нужен личный сотрудник – кто-то вроде ассистента, секретаря… Я испытываю к нему доверие, симпатию, у меня чувство, что, если он тебя примет, то будет опекать. Не исключено, что вы с ним схожи… я даже уверен в этом.
Отец ждал, что скажет сын, а тот думал: если в его положении так ясно видны пути к камере смертника, то почему не попробовать ход, пока остающийся непрояснённым?
Можов-старший сел за телефон… И не минуло пары суток, как в квартире Лонгина Антоновича появился платиновый блондин.
25
Алик вошла в квартиру во власти впечатлений от блондина, мама могла бы прочесть на её лице: «Кого я встретила!»
– Было весело?
– Да! И интересно. – Дочь прошла к себе в комнату, откуда бросила: – Расскажу за ужином. Только я так сыта!
Мама, взалкав рассказа, была занята неотступно посещавшим её: хорошо ли то, что кажется хорошим дочери? А та в своей маленькой комнате осваивалась с происшедшим сегодня как с волнующе-неясным приобретением.
Когда она, переодевшись в домашнее платьице, появилась в кухне, папа сидел за столом в своей линялой желтоватой спортивной майке, щекастый, склонный к полноте. Он с хитроватым выражением сообщил:
– Футболист твои вещи принёс. Сказал, что ты уехала с пикничка.
Алик, перенесясь в первые минуты знакомства с Виктором, задумчиво улыбнулась. Мама, положив мужу и себе на тарелки поджаристые котлеты, неохотно подчинилась жесту дочери и не поставила перед ней прибор. Будучи женщиной с выдержкой, она вместо расспросов прибегла к комплименту:
– Ты сейчас свежее, чем утром.
Дочка и сама это находила: лишь минут пять назад она оторвалась от зеркала. Попросив повидло, она взяла ломтик булки и, избалованное дитя, озорно спросила отца:
– Что такое «ерофеич»?
Папа, некогда усердно выслуживавшийся сержант Советской Армии, а в последние годы – начальник цеха крупного завода, – блеснул зоркими глазками. Не спеша отвечать, разрезал на кусочки котлету, поддел ножом горчицу в горчичнице, перенёс порцию на край тарелки.
– И кто тебя угощал «ерофеичем»? – промолвил с ласковым лукавством.
Алик, намазывая ломтик булки повидлом, перевела взгляд с папы на маму и назвала фамилию Лонгина Антоновича.
– Что-то знаете о нём? Он учёный. И не однофамилец, а родной брат маршала.
– Есть такой… – папа воткнул вилку в кусочек котлеты, повозил его в горчице и, отправив в рот, переглянулся с женой.
Они жили в привязанности друг к другу. Она, сдобная дама, в сорок с лишним лет преисполненная вкуса к жизни не менее, чем в юности, была довольна мужем. Когда-то стройненькая девушка, отнюдь не сетуя на свою внешность, подала согласие на брак как милостивый жест, избавляющий парня от прыжка с моста. Батанов мог бы её шокировать: он не видел в ней такую уж недосягаемую красавицу. Но она его волновала, чтобы вскорости и успокоить: не проиграл ли он по другим статьям. Став врачом-косметологом, жена успешно помогала в нуждах тем, кто был способен, в свою очередь, спасать от нужд – касалось ли то бакалеи, галантереи или импортной мебели.
Ценя жену, Батанов, как и она, гордился дочерью и был внимателен к опасениям, которые Алик вызывала у матери. Та полагала: дочка слишком впечатлительна и, не дай Бог, «увлечётся фантазией». Под этим подразумевалось увлечение каким-нибудь непризнанным гением из художников, поэтов или изобретателей. «Такие всегда на пороге достижения, – говаривала мама папе, – но жизнь идёт, а они болтаются, как… кое-что в проруби». Будь родители вольны выбирать, кем быть дочке: «идеалисткой» или сладострастницей, они предпочли бы второе.
За ужином поглощая котлеты, мама и папа хотели бы почувствовать в рассказе Алика плотский привкус.
– Боря-футболист сказал, что ты вроде ногу повредила, – произнесла мама: она сразу по походке возвратившейся дочери увидела, что ноги в порядке.
– Я оступилась и испугалась, что разболится. Обошлось. А то хотели отвезти меня к травматологу.
Родители отметили – «хотели». Мама спросила:
– Налить тебе молока?
– Не, кефира.
Папа с добродушной усмешечкой проговорил:
– И куда же они тебя повезли?
– Домой к учёному, он пригласил меня на обед, – сказала Алик невозмутимо, как о чём-то, что в порядке вещей.
Впрочем, играть на нетерпении родителей ей не хотелось, и она рассказала: профессор и его помощник поехали в лес развеяться, помощник намеревался ягоды пособирать, да не нашёл. Возвращался, а тут у неё с ногой приключись.
– Помощника и за ягодами послал, – вставил папа не сказать чтобы с осуждением.
Дочь строго взглянула на него:
– Профессор слепой. Ты не знал?
Отец посерьёзнел:
– Не слышал.
– Совсем слепой? – с неудовольствием произнесла мама.
Кивнув, Алик закончила рассказ описанием квартиры Лонгина Антоновича и обеда, кратко упомянув, что говорили о поэзии:
– Профессор читал наизусть Гумилёва, а Виктор – Бальмонта.
26
Два дня спустя Лонгин Антонович позвонил девушке, светски-участливым тоном осведомился, как у неё дела, и попросил позволения «высказать кое-какую идейку». Алик весело произнесла:
– А почему бы и нет!
Он сказал, что менее чем через неделю «стукнет тридцать лет», как он живёт на Урале.
