Николай Веревочкин - Зуб мамонта. Летопись мертвого города
— Погоди, я тебе сосиску вынесу, — сказал у подъезда запыхавшийся Козлов псу.
Щенок сидел с сосиской во рту, как Черчилль с сигарой, и проникновенно смотрел в глаза. Сосиска — хорошо, но мне, такое дело, хозяин нужен.
— Ну, иди, гуляй, — сказал Козлов, чувствуя себя отчего-то неловко.
Через час в дверь заскреблись. На площадке сидел щенок и стучал хвостом по полу.
— Пошел! — прикрикнул Козлов и замахнулся.
Пес лег и поднял вверх лапы.
— Ну, что с тобой делать? Звать-то тебя как?
— Дядь Паш, назови его Черчиллем, — посоветовал снизу невидимый Ярыгин.
Пес, не дожидаясь приглашения, прошмыгнул между ног Козлова в квартиру.
Козлов курил у могилы Ярыгина. Отчего так печально вспоминать самые приятные минуты прошедшей жизни?
…В дверь осатанело тарабанили. Козлов с досадой оторвался от сладостного, как сон, занятия: излияния ностальгии на бумагу. Он был из последнего поколения, которое еще что-то помнило о затопленной деревне. Уйдет оно, и его родовое гнездо растворится без следа в проточной воде и недолгой, неблагодарной памяти земляков. Он люто ненавидел грабителя, посягнувшего на редкие и тайные минуты удовольствия, когда рука сама выводит строчку за строчкой. А умиленная душа отдыхает в благодати воспоминаний. И без того не очень правильные черты исказила желчная гримаса. Козлов поспешно, как аристократ надкушенный бутерброд, прикрыл общую тетрадь книгой. Однажды он увидел, как Сашка Шумный шлифовал ногти дамской пилкой. Вот таким же неприличным для мужика занятием представлялась ему его писанина.
И любовь к затопленной родине, и любовь к сбежавшей от него женщине Козлов старательно, но безуспешно лечил работой и этой летописью. Да, он страдал редкой по нынешним временам болезнью — ностальгией, любовью к родной глуши. И хотя никто, кроме психиатров, ее, как и просто любовь, за болезнь не считает, страдал ужасно. Первый приступ случился с ним в детстве, когда семья переехала на соседнюю улицу. Дни напролет с тоской смотрел он с сарая нового дома на крышу старого, будто с Луны на Землю, и душа его разрывалась. В те годы мир представлялся ему пространством, которое можно было обозреть с вершины самого высокого тополя в селе. Мир включал в себя Ильинку, полукружье реки, Полынную сопку, Бабаев бор и был накрыт голубым стеклянным колпаком. Но однажды эту уютную иллюзию нарушил вертолет, приземлившийся возле большой лужи между базаром, больницей и рестораном «Колос». Утки и гуси в панике покидали лужу, люди со всех сторон бежали к шумной машине, окружая ее плотной любопытной толпой. «Космонавт! Космонавт!» — дико орали мальчишки, пробегая мимо плетня, за которым прятался маленький Козлов. Из серебряного радиоколокола, висящего на столбе посередине лужи, раскатистый, захлебывающийся от восторга голос диктора сообщал об успешном приземлении. То, о чем говорило радио, Козлов видел в щель между тальниковых прутьев. Солнечный свет слепил. Делал нереальным привычный мир. Ноги, как картофельная ботва, вросли в землю. Он стеснялся предстать перед глазами внеземного существа и страшился большого, НАСТОЯЩЕГО мира, привезенного в Ильинку в чреве вертолета. Привкус паслена на синих губах. Из залитого солнцем вертолета вышел человек. Над головой его светился нимб офицерской фуражки. Он помахал рукой, сел в белую «Волгу» и уехал в райисполком разговаривать с правительством. Лужа и дикое поле за плетнем, из-за которого подсматривал за космонавтом Козлов, в тот день были центром мироздания. С тихим звоном трескался и рассыпался на осколки голубой колпак неба.
Тяжело перенес Козлов затопление Ильинки. Боль разлуки усиливалась чувством вины — к ее гибели и он приложил руку, строя Степноморск как надгробный памятник родным местам. Поступив в строительный институт, вскоре перевелся на заочное отделение. Не мог жить без родной дыры. Бывают такие странные болезни и такие странные люди, не способные на измену, им на роду написано быть неудачниками. Вы, надеюсь, ностальгией не страдаете? Вот и славно. Хотя, с другой стороны, что в этом хорошего — не любить родные места? Впрочем, никто о странных болезнях и тайных увлечениях Козлова не подозревал. Все знали его как хмурого молчуна, хорошего специалиста и виртуозного матерщинника. Прекрасная характеристика для настоящего мужика.
Проходило время, душа покрывалась коростой. С угрюмым усердием он выполнял и перевыполнял производственные планы, строил город, а по вечерам читал тяжелые книги в серых переплетах. Философия — мрачная наука. Утешения ее были безысходны: мир в целом устроен еще бессмысленнее, чем твоя отдельная, жалкая жизнь. С каждым прочитанным томом он становился все угрюмее. Но других книг, кроме разве что справочников по строительству, не признавал. В свое время его смешили слезы, проливаемые Галиной над романами о несчастной любви.
— Человек врет, а ты расстраиваешься, — сердился он, ревнуя ее к очередному сочинителю.
— Что ты понимаешь, Козлов, в художественной литературе! — смотрела на него Галина глазами, полными страдания и укора. — Это не вранье, это вымысел.
Ты — как мальчишка на каникулах.
Она пыталась, но не могла объяснить прямолинейному и серому, как его мосты и микрорайоны, Козлову, что, когда речь идет о душе, правда и ложь имеют совсем другое измерение. Есть книги, выдуманные от первого до последнего слова, а все в них — правда. А самые лживые книги как раз те, что лишены вымысла. Она говорила и говорила, помогая себе руками, путаясь и сбиваясь, злясь на собственную запальчивость и неумение облечь простую и ясную ей мысль в слова, понятные саркастически ухмыляющемуся Козлову. А он упрямо твердил одно и то же: «Вранье — всегда вранье, для души оно или для гонорара».
Трудно земному человеку понять инопланетянку.
«Как? Ты не читал «Прощание с Матерой»? — пришел в ужас художник Гофер. — Ты, переживший затопление своей деревни? Извини, Козлов, но, пока не прочтешь, я с тобой разговаривать не буду». И, не допив свою кружку пива, убежал за книгой. Не так уж много оставалось в Степноморске людей, с которыми можно было поговорить по душам. Пришлось прочесть. Книга затопила его ностальгией. Он все еще жил там, в подводной деревне, которая представлялась ему ковчегом, лежащим на дне. Другой родины, кроме этой милой утопленницы, у него не было. Ему захотелось воскресить все, что осталось в памяти. Пусть хотя бы на бумаге. На своей короткой жизни он заметил: прошлое всегда остается без свидетелей. И судить его по своему усмотрению может любой самозванец. Он обязан был оставить свои показания.
В дверь забарабанили с новой силой.
«Да это, должно быть, Индирка, — сообразил Козлов, — конечно, Индирка, чертенок. Не может дотянуться до звонка. Надо открыть, не то дверь выломает».
Она. Под носом две зеленых сопли. Черные влажные глазищи сияют. Стоит на пороге Чебурашкой, растягивает руками уши, улыбается.
— Уйди, Чельчиль, всю соплями измажешь, фу! — сердится она и отворачивается от щенка, который в припадке радушия визжит и подпрыгивает, пытаясь лизнуть гостью в нос.
Это не Индира. Это само счастье в образе Индиры.
— А мне мамка дылки в усах плоколола! Сельги повесит! С камусками!
Вот в чем дело! Действительно, в мочках ушей аккуратные розовые дырочки. Козлов угрюмо кашлянул. Черт знает что. Пойти сейчас и отстегать эту мамку резинками от эспандера.
— Дай-ка сюда нос, Софи Лорен.
Софи Лорен, все так же растягивая уши, клюет носом в платок.
— А ты все писыс, — с осуждением разглядывает заваленный бумагой стол младшая сестренка Ярыгина. — Луцсе бы делом занялся. Гол как сокол, — повторяет маленькое косноязычное эхо чужие слова.
— Не очень-то ты сегодня вежлива.
— Везливые пелевелись, — скороговоркой выпалила она очередной афоризм.
— Вот как. И куда же они перевелись?
— Не знаю, — беззаботно пожимает плечами гостья.
Козлов кладет на стул советскую энциклопедию, словарь русского языка, сопромат и усаживает на эту интеллектуальную поленницу восточную красавицу.
— Уши-то отпусти. Оборвешь. Вот тебе карандаши, вот тебе блокнот. Давай поработаем.
— Лабота не волк, в лес не убезыт, — бормочет она, как говорящая кукла, черкая что-то в блокноте, — луцсе ласказы мне сказку. Уйди, Чельчиль, блысь!
Сказки Козлов все позабыл. Приходится выдумывать на ходу.
— Жила-была сопливая девочка. И был у нее ночной горшок. Да не простой, а из чистого золота…
Звонок. Спасите наши души — для тех, кто знает азбуку Морзе. Условный знак. Это Ярыгин. Работать сегодня не будем. И сказки, слава богу, рассказывать не будем. Сегодня будем готовиться к контрольной по математике. Уж очень сильно мечтает Ярыгин о подводном ружье.
— А сказы, если в суглоб сахал полозыть — получится молозеное?
Звонок.
