Александр Громов - Жара. Терпкое легкое вино.
За день вода в баке становится теплой и какой-то усталой, словно это она — вода — лопатилась весь день на заводе, а не Валерка.
Валерка на все руки мастер, и на заводе, что стоит сразу же за поселком, его ценят, потому и про бак, когда Валерка приволок его с завода, никто слова не сказал. Да и бак-то на заводе все одно валялся за ненадобностью, так как был прохудившийся и не находил применения, а Валерка бак в порядок привел и над душем приладил, ну так и пусть, кто против, бак-то на заводе все равно гнил.
После того как Валерка, придя с завода, постоит под душем, он идет в дом и наворачивает ужин. Ужин, правда, скорее похож на обед, потому как состоит из первого, второго и третьего, и ест Валерка с удовольствием и много, и потому что устал, и потому что жена его Юлька, которая на шестнадцать лет младше, просто чудо что за хозяйка, все у нее в руках так и горит — повезло ему с женой. А как ведь родственники были сначала против, а он вот настоял и — слава Богу. Поев, выходит Валерка в полисадничек с ненаглядной дочкой своей, которой четвертый годок, Катенькой, садится на устроенное на манер диванчика заднее автобусное сиденье — тоже, говорят, оно на заводе пропадало, так кто же против, чего там только на этом заводе даром не пропадает, ну значит, уважают Валерку, а как же иначе, это тебе не какой-то гаечный ключ, а сиденье под диван, его-то в кармане не вынесешь, — и играет с дочкой. Тут Юлька забирает Катьку спать, а Валерка поливает из длинного черного шланга палисадник, а полив, вновь усаживается на диванчик и наблюдает оставленные после захода солнца небесные краски. А там и звезды появляются, и если Юлька со всем дома управилась, то и она выходит к мужу, и так они сидят какое-то время и иногда что-то обсуждают про домашние дела, а иногда молчат. А потом идут спать. Вот такая прекрасная жизнь теперь у Валерки.
Но жизнь такая, понятое дело, сразу и за просто так не начинается. По молодости Валерка был шалопаем и, как называла мать, «непутевым», потому как колобродил Валерка в молодости по всей стране. Уехав сразу после школы поступать в институт, оторвался от родных корней, и понесло его, замотало как щепку. Институт Валерка бросил на третьем курсе и для начала попал в армию, а именно на Дальний Восток, где служил на подводной лодке. После уехал в Сибирь, где и на БАМе поработал, и геологом по тайге пошастал, и даже охотником был какое-то время. Затем кидануло в другую сторону — аж в Ленинград, там он два года неизвестно где жил и на что существовал, но в итоге попал в тюрьму за убийство. Только убийство было не совсем умышленное, а в момент драки, и убийство, собственно, произвел не валеркин кулак, а спинка кровати, об которую покойник саданулся башкой. Но спинку кровати какой же дурак судить будет, поэтому судили Валерку. Судьи, разумеется, учли и то, что это была просто драка, а не какая-нибудь поножовщина, и про спинку кровати тоже учли и то, что Валерка был под влиянием наркотических веществ, то есть не совсем вменяем, — а у нас ведь как, если человек невменяем, то есть не соображает что делает, так и спрашивать-то с него нечего, другое дело, если все обдуманно и по трезвянке, это вот действительно бандюга, а по пьянке, ну что ж… ну не в себе был человек — в общем, судьи и это учли и дали Валерке, ввиду его полного раскаяния совсем минимальный срок, да и тот он до конца не высидел, потому как вел себя в тюрьме правильно, режима не нарушал, и как только началась перестройка, его, как, видимо, ценного для перестройки кадра, сразу же выпустили, и Валерка махнул в Среднюю Азию. Он там прижился и, может быть, так бы и вкалывал в одной стройконторе, если бы не случился один факт — было Валерке видение.
Курили как-то после работы у одного из дружков «дурь» — надо сказать, что к наркотикам Валерка пристрастился давно и хотя в родном поселке никто до сих пор не мог взять в толк, чего он нашел такого в этой тридевятой Средней Азии, то это, в общем-то, их поселковое дело, — и курили в этот раз много и действительно до дури, то есть уже и «ха-ха» словили и подраться кто-то успел и тошнота уже стала появляться, и Валерка, чувствуя «отходняки», ушел в другую комнату и повалился на пол. А уснуть он не мог — все кружилось и было плохо. Он просто лежал с открытыми глазами, и закрыть их было никак нельзя, потому что тогда начинались боли в голове. И вдруг он увидел, что изображенный на висящей в дальнем углу картине человек вдруг нахмурился, строго посмотрел на Валерку, седая с проплешиной голова закачалась, а пальцы правой руки, приготовленные для благословения, превратились в один строго вытянутый перст, и старичок, погрозив Валерке, вроде бы проговорил: «Вот я тебе задам». И Валерка сразу пришел в себя. Поседев некоторое время на полу, он кивнул, как бы с чем-то согласившись, и потихоньку вышел из приятельского дома, а на следующий день рассчитался со стройконторой и подался в родные края. И правильно, между прочим, сделал, потому что Средняя Азия как раз объявила себя самостоятельной и на все способной территорией.
В общем, вернулся Валерка под родительский кров и встречен был, как и подобает блудному сыну, торжественным пиром. И поразил всех на этом пиру Валерка не своим иссушенным, вобравшим все пришедшиеся на его долю страсти и мытарства видом, и не похожим на маленький овражек шрамом над правым виском, а тем, что пить не стал вовсе, а выпил только две, ну от силы три рюмки, и больше — ни-ни. И весь поселок справедливо решил, что на этом Валеркина бурная молодость завершилась. А отдал той молодости Валерка ровно двадцать годков.
Первым делом по завершении пиров Валерка направился в церковь. Службы не было, церковь была пуста, мерцали лампадки, в подсвечниках стояли, как лес без веток, погашенные свечи. Солнце прямо в церковь не попадало, но дневной свет входил и тут же, как и Валерка, замирал. Пахло сыростью. На лавочке у входа, сложив на коленях руки и глядя перед собой, сидела старушка в черном. Рядом со старушкой стояло ведро и прислоненная к стене швабра с большой темной тряпкой. Валерка покосился на ведро, тряпку, на в неподсохших пятнах пол и, смутившись, решил зайти после, но, поворачиваясь, справа от себя вдруг опознал на одной из икон того седенького старца с проплешиной на голове. «Никола Угодник», — услышал он складный, словно мотив песни, голос старушки. Старушка взяла швабру, ведро и, волоча тряпку, отнесла их в закуток за валеркиной спиной, потом появилась, неся в руках картонную коробочку со свечами. Валерка купил и, зажгя от лампадки, поставил свечи и долго стоял перед иконой Николая. Старичок вовсе не выглядел так сурово, как явился тогда Валерке, а напротив, казался добрейшей души человеком, но это был, безусловно, он, обознаться Валерка никак не мог, и оттого, что вот он, Валерка, довел такого добряка до суровой строгости, ему стало совсем не по себе, и он еще раз пообещал исправиться. Он уходил и прощался со старушкой, а та говорила о своем складным певучим голосом: «Да уж так, как есть, церковка-то старовата, вот и купол который год перекрыть не можем, что поделаешь, как есть…» До этого Валерка ни разу купола не крыл, крыши — другое дело, приходилось — но информацию о куполе, он воспринял как приказ партии или по-другому — предзнаменование свыше, и вызвался. К тому же не будем забывать, что он был на все руки мастер. Денег, он сказал, не возьмет, а будет работать только за прокорм, и еще ему нужен будет помощник, потому что без помощника никак нельзя. Батюшка долго думать не стал и согласился с радостью, а в помощники отрядил звонаря, потому что, что такое звонарь в церкви — это и плотник, и столяр, и слесарь, и все остальное. На том порешили. Все лето, как раз до Успенья, Валерка и звонарь лазили по куполу и дело свое сделали. И Валерку зауважали еще больше — его и до этого уважали, как человека много повидавшего и сидевшего в тюрьме, но теперь его уважали ничуть не меньше главы районной администрации, а может быть и больше, потому что глава районной администрации за то лето, что Валерка крыл купол, успел отгрохать себе шикарный особняк, и население было не против, потому что власть должна жить хорошо и сыто, от бедной и злой власти продыху не будет, и население вовсе не возмущалось тем, что работали на стройке государственные мужики, потому как и сама власть дело государственное, но такая поспешность настораживала, а Валерка вот взял покрыл наново церковь. Ай да, Валерка! Не осталось безприметным и то, что Валерка по воскресеньям обязательно бывал на службе в храме, практически не пил, разве что в праздник позволял рюмочку-другую и по поселку поползли разные слухи, превратившие Валерку в какого-то мифологического героя, наподобие Геракла, только ростом поменьше и похудее чуть. Болтали черте что: по одной версии, он стал на зоне главарем всех мафиози, и теперь ему можно ни фига не делать, а просто движением мысли управлять коррумпированным элементом, по другой — он приходился знакомцем самому епископу, и тот просил его: «Валерка, Валерка, одумайся, чадо, и восстань на путь истинный!», много было слухов про похожий на овражек шрам над правым виском, договорились до того, что это чуть ли не отличительный масонский знак, хотя кто такие масоны и хорошо это или плохо никто объяснить не мог, еще обсуждали некий таинственный зарок, намекали на якобы совершенное еще одно валеркино убийство и что Валерка от него маскируется, и даже сочинили историю о неразделенной любви, которая напрочь перевернула всю Валеркину жизнь, причем последняя тема наиболее широко распространялась в бабьих кругах и шла с продолжением и повторами, как бесконечный мексиканский телесериал. В общем, чего только не плели. Так ведь и не запретишь.
