Галина Щербакова - Яшкины дети. Чеховские герои в XXI веке (сборник)
И непонятно им было лет уже как десять, почему Люсины подружки по два, а то и по три ребенка имеют, ходят такие животастые и гордые, а Люся, вся такая тонкая и с грудью высокой, так никому и не приглянулась. Отец считал, что она много о себе думает, а мать – что дочь скромная, задом не вертела, а держала себя в приличии. Но факт оставался фактом: за всю жизнь у Люси ни одной записочки от парня не было, и на дискотеке, где кого только нет и каких только нет, и всех кружат, и все на танцполе, она лопатками подпирает стену. Ну, конечно, перестала она туда ходить.
– Да я терпеть не могу эти танцы, – сказала матери.
А дома, между прочим, молодецки вертелась братова компания. Но и у них она мимо глаз. Мать думала: ничего страшного, вот пойдет Люся на работу, войдет в коллектив… Дура ума! Пединститут и школа – последние для замужества места. Как чувствовали, говорили ей: иди в строительный. Так она в ответ: «И что ж мне, робу всю жизнь носить? И каску? Хорошего же вы мне желаете».
Институт тоже прошел мимо судьбы. Пришла работать в школу матери историком. И все. С концами. Три мужика в школе – все женатые. Отправляли летом в дома отдыха, один раз даже в Болгарию. Результатов ноль. Мать фотки рассматривала. Стоит компания. У каждой или почти у каждой девки сбоку мужик. Свой, чужой – неизвестно, но притулился. А их Люсинда всегда одна.
Шелапутный сын женился. Ушел к женщине, копят теперь на машину, значит, меньше пьет. Нормальная современная жизнь. И невестка не из красавиц. Широколицая такая, скулы едва не подпирают брови. С Люсей не сравнить. У Люси лицо узкое, одно плохо – нос длинноват, но он без горба, ровненький такой. Таких лиц много на картинках старых художников. А они-то ведь понимали. Взять ту же жену Пушкина. Конечно, красавица, но если разбираться, лицо у нее тоже узкое, а нос длинноват. Конечно, наряды там и прическа другого замеса. Если Люсю так причесать и на шею кулон повесить… Мать напряглась и купила ей кулон. «Носи, дочь!» Так нет. Дешевку она носить не будет. Но для кого же, как не для них, учителей, и делают эти дешевки? Она зашла в настоящий ювелирный, на первый же ценник глаз бросила и выскочила, как ошпаренная. Сколько ни откладывай – не собрать.
Жених случился из ничего. Померла старушка с их площадки. Дети квартиру покойницы сначала решили задорого сдавать, но не получилось. При всей нехватке жилья каждый хочет иметь что-то поприличней. Вот как у них – трехкомнатная квартира, пусть всего ничего, 37 квадратов, но все комнатки сами по себе, а когда сын съехал, у них даже образовался зал для телевизора, дивана, двух кресел и журнального столика. Очень получилось культурно. Конечно, для большого стола гостей надо все это разрушать, но такого повода не было.
Так вот. Помудохалась бабушкина внучка со сдачей, раскатала губки на десять тысяч в месяц, пришлось собрать губки в гузночку – не было дураков. Какой же дурак в деньгах равняется на Москву? Нашелся врач-ветеринар, разведенный, вот он и купил эту угловую страшненькую однокомнатку. За сколько – тайна, и он молчал, и продавцы тоже.
Ну, приехал, поселился. Как-то позвонил в дверь, спросил, нету ли случайно полдюжины гвоздей с круглой крупной шляпкой, мол, кое-что починить надо. Пока Иван Кузьмич ковырялся в гвоздевом ящике, гостя пригласили в зал и посадили прямо перед телевизором, правда, не включенным. И Люся пошла к гостю для соблюдения приличий. Мужчина был весьма скучного вида. Остановить глаз было не на чем. Ни на внешности, ни на одежде. Но протянутую Люсей руку поцеловал, в смысле приложился. И Люся как-то вся изнутри как бы горячо вспухла и сказала, что восхищена его профессией – лечить животных. Спроси ее, с чего это она так врала, она бы растерялась. Она к животным была равнодушна, как и вся их семья. Ни собак, ни кошек сроду не держали, считали, что от них одна грязь. И сколько себя Люся помнит, никогда детского естественного желания «хочу собачку» у нее не было. А тут на тебе: из нее выскочило восхищение. Вежливый ожидатель гвоздей спросил про ее службу, и она ответила скромно: «Я просто человек. Я учительница». Что-то в лице гостя мелькнуло, откуда было Люсе знать, что бывшая жена его была учительницей и что он себе сказал: если эта сейчас скажет, что преподает литературу, то он встанет и уйдет, на хрена ему эти гвозди.
Бывшая жена заманала его чтением стихов жещин-поэтов и подробностями их личной жизни. «А Рубальская знает японский». «А Ахмадулина через мужа родственница Плисецкой». «А у Риммы Казаковой новый любовник. А знаешь, сколько ей лет?» Он ушел от нее в дождь, ночью, накрывшись одеялом, а она с балкона щебетала ему какие-то строчки. Вот почему он вздрагивал при слове «учительница».
– Я историк, – с достоинством ответила Люся, и гость улыбнулся широко и как бы облегченно.
А тут вошел отец с тремя разными гвоздями, они на фиг никуда не годились, но гость кинулся благодарить, а потом выбросил их на площадке в разбитое окно, из которого свистело неимоверно.
Но пока он еще сидит с гвоздями в кресле, и Ольга Петровна входит так, как она сроду не входила, и спрашивает: «Не хотите ли чаю?» – «Нет, нет», – вскрикивает гость и идет к выходу. Наличие гвоздей в руках исключает приложение к ручке молодой хозяйки, а то, что она оказалась не засратой филологиней, а учителем серьезного предмета, заставляет его – сам не ожидал – произнести невероятные слова: «Но я оставляю за собой право вернуться к вопросу чая в ближайшие дни» (сказалась все-таки жизнь рядом с изящной словесностью). «Приходите завтра вечером». – «Давайте послезавтра», – отвоевывал он день. «Хорошо. Ждем вечером. Часов в семь. Без обмана!» – щебечет Ольга Петровна. Она вдруг почувствовала себя молодой и значительной.
В кухне ей муж скажет:
– Вот так ляпнула сдуру, а он и привяжется ходить чаевничать. А послезавтра как раз по телевизору футбол.
Но отцовское сердце вдруг скумекало ситуацию: а вдруг? И он сказал, что вообще-то этот футбол можно и не смотреть, он заранее может угадать счет.
Люся пошла в свою комнату в некотором смятении. Ей никто никогда не целовал руку, и теперь она ее разглядывала на предмет именно этого предназначения. Конечно, руки чистые, что за вопрос. Но маникюр был старый, хотя его как раз видно не было, он же взял ее за пальцы. Рука ничем не пахла и не могла пахнуть, она не занимается хозяйством и, слава богу, не химик. Она посмотрела на себя в зеркало. Волосы распущены до плеч, так она ходит дома, а в школе у нее пучок, стянутый так, чтоб ни одна волосина не высмыкнулась. Школа – это строгость, не в смысле криков и окриков, а в смысле существования в приличии и достоинстве. Высокое воспитание, одним словом. Дома же можно распустить волосы и расстегнуть верхнюю пуговичку, и икнуть, и высморкаться громко, как хочется.
Предстояло дожить до послезавтра.
Ольга Петровна соображала, что стол, за которым обедали в кухне, надо будет перетащить в зал, выпихнув оттуда кресла и журнальный столик. Хотя была и другая идея. Почти интимная. Зазвать его в кухню как своего, мол, все у нас по-простому, потому как вы нам… Вот тут был напряг: а кто он им? Первое, что взбредало: великое кухонное братство интеллигенции. И она произнесла это вслух, когда в кухню входила Люся. Та услышала и заорала не своим голосом:
– Для кого речь пишешь?
Крик, именно звук, был обидный. За что? Но негоже ссориться с Люсей, от нее многое будет зависеть.
– Не слушай дуру-мать, доча. Я к тому: если мы устроим чаепитие, то где лучше? Со сдвигом мебели или без?
– Чаепитие со сдвигом – это классика, – засмеялась Люся. – Кухонное братство – что-то мышино-тараканье. Вообще, зачем ты это придумала? Я знаю, для меня. Ладно, пусть. Но, скажу прямо, это не мой номер, если я поймала твою мысль.
– А по-моему, он вполне. Высокий, сильный… И не старый еще.
– Ручки целует, – засмеялась дочь.
– Он поцеловал тебе руку? – прикинулась слепой дурой мать. – Да ты что? А я и не заметила. В наше время это штрих высокого…
– Да ладно тебе. Главное, упреди брата, чтобы не заявился.
– Ой! Точно! Это я обязательно сделаю. Он же без бутылки не приходит… Начнет тут… Кстати. Как ты считаешь? К чаю можно приложить ликерчик там или наливочку?..
Так неуверенно и без особых надежд начинавшееся мероприятие имело вполне симпатичный конец.
К чаю был испечен домашний яблочный пирог и куплен «Киевский» торт. Именно пирог разморил гостя. Его бывшая печь не умела, а этот был такой мягкий, душистый, весь какой-то проникающий. К торту даже не притронулись, хорошо, что коробка от него не была выкинута. Гость, звали его, как все наконец узнали, Сергеем Валерьяновичем, был так любезен, что, зная свойства своего нескладного отчества, сказал: он никогда никого им не напрягает, и можно говорить просто Сергей.
Это был первый полуинтим. Вторым был проход по квартире.
– Это у нас с вами общая стена? – спросил Валерьяныч.
– Да, – ответила Люся, – это моя комната.
