Матиас Мальзьё - Механика сердца
На рассвете я принял решение: во что бы то ни стало найти работу где-нибудь поблизости.
В «Экстраординариуме» все рабочие места заняты. Все, кроме одного — в аттракционе «Поезд призраков»: там не хватает «страшилы», чтобы пугать пассажиров во время движения. Проявив невиданную настойчивость, я добился аудиенции у хозяйки заведения — мне назначили прийти завтра вечером.
В ожидании лучших времен Мельес показывает у входа в парк несколько карточных фокусов с помощью своей старой крапленой колоды. Он пользуется большим успехом, особенно у женщин. «Красотки», как он их величает, теснятся вокруг игрального столика, восхищаясь каждым его жестом. А он им объявляет, что скоро создаст «роман в движущихся картинках», нечто вроде ожившего фотографического альбома. Да, уж кто-кто, а Мельес знает толк в обольщении «красоток».
Нынче утром я застал его за собиранием картонных коробок; потом он начал вырезать из них ракеты. Мне кажется, он все еще лелеет надежду вернуть свою невесту — уж больно часто он поговаривает о путешествии на Луну. Его «фабрика грез» снова потихоньку начинает работать.
В шесть вечера я подхожу к большому каменному павильону «Поезда призраков». Меня встречает его владелица, старая морщинистая особа, отзывающаяся на имя Бригитта Хейм.
У нее резкие, напряженные черты лица — так и чудится, будто она сжимает в зубах нож. На ногах грубые унылые сандалии, какие носят монашки, — идеальная обувка, чтобы топтать чужие мечты.
— Значит, хочешь работать в моем поезде, недомерок?
Пронзительный голос напоминает крики страуса, притом страуса в самом дурном расположении духа. При одном взгляде на эту старуху моментально становится тошно.
— Ну и чем же ты собираешься пугать народ?
Мне вспоминаются последние слова Джека-Потрошителя: «Ты быстро выучишься наводить страх, чтобы жить».
Я расстегиваю рубашку и, повернув ключик в скважине, включаю кукушку. Хозяйка рассматривает меня с той же брезгливой миной, что и парижский часовщик.
— Хм… этим миллионов не заработаешь! Ну да ладно, пока у меня никого другого нет, придется нанять тебя.
Я безропотно глотаю обиду, ведь работа нужна мне как воздух.
Затем эта ведьма пускается расхваливать свои владения.
— У меня договор с кладбищем, я у них забираю черепа и кости покойников, чьи родные больше не могут платить за могилы, — сообщает она, гордо демонстрируя мне свой аттракцион. — Шикарное украшение для «Поезда призраков», верно? Да и то сказать, не возьми я их, все равно пойдут на свалку, ух-ха-ха! — добавляет она, сопровождая свою речь зловещим истерическим смехом.
Черепа и искусственная паутина развешаны с таким расчетом, чтобы затемнять огоньки свечей. Однако вокруг ни пылинки, ни соринки. Я спрашиваю себя, в какой нечеловеческой пустоте должна обитать эта женщина, чтобы посвящать свою жизнь уборке в этих мрачных клетях.
Обернувшись к ней, я спрашиваю:
— А у вас дети есть?
— Еще чего! Конечно нет, зато есть собака, и мне с ней очень хорошо, с моей собакой.
Если я когда-нибудь доживу до старости и мне повезет иметь детей, а потом — почему бы и нет? — даже внуков, то мне, наверное, обязательно захочется построить для них дом, чтобы в нем было полно ребячьей беготни, визга и смеха. Ну а если не повезет, то дома, полные пустоты, — это уж, извините, без меня!..
— Трогать декорации запрещено. Если наступишь на череп и раздавишь его, придется платить штраф!
Платить — вот ее любимое слово.
Она желает знать причину моего приезда в Гранаду. Я вкратце рассказываю ей свою историю. Вернее, пытаюсь рассказать, но безуспешно, так как она прерывает меня на каждом слове.
— Не верю я в твои сказки ни про сердечную механику, ни про сердечные дела. Интересно, кто это забил тебе голову такой чепухой. Неужто ты надеешься творить чудеса этой своей тикалкой? И думать забудь, — сверзишься на грешную землю с такой высоты, что и костей не соберешь, даром что коротышка! Людям не нравятся те, кто слишком отличается от них самих. И даже если зрелище интересное, они посмотрят-посмотрят, да и уйдут, как пришли. Им ведь все едино — что раздавленный пешеход на улице, что двухголовая женщина в цирке. Я-то уж видела, сколько мужиков ей аплодировали, да только никто из них в нее не втюрился. Вот и с тобой будет та же история. Может, зрителей и развлекут твои сердечные раны, но никогда они тебя за них не полюбят. А ты, видно, и впрямь веришь, что такая хорошенькая девушка, какую ты мне описал, захочет спознаться с несчастным уродом, у которого вместо сердца деревяшка?! Да я первая сочла бы это мерзостью… Впрочем, если тебе удастся навести страх на моих посетителей, все будут довольны!
От этой жуткой Бригитты Хейм мурашки бегут по коже. Но ей неведомо, насколько прочен панцирь грез, который я наращивал с самого детства. Нет на свете черепахи выносливей меня! Когда я думаю о Мисс Акации, мне под силу достать луну с неба и проглотить ее, точно светящийся блин. Так что можешь запугивать меня сколько угодно своим замогильным оскалом, старая ведьма, тебе не украсть у меня ничего!
Двадцать два часа, первый вечер моей работы. Я вхожу в павильон. Половина мест в поезде уже занята. Через полчаса состоится мой дебют. Близится момент, когда я смогу испробовать себя в искусстве стращать людей. Мне слегка боязно: ведь я непременно должен удержаться на этой работе, чтобы иметь законное право быть рядом с маленькой певицей.
И я начинаю готовить свое сердце, превращая его в орудие устрашения. Живя на вершине холма, я часто забавлялся тем, что совал внутрь часов все что ни попадя — мелкие камешки, газетные обрывки, шарики и тому подобное. Шестеренки начинали скрипеть, тиканье сбивалось с ритма и становилось скачкообразным, а кукушка вела себя так, словно у меня в легких разъезжает небольшой бульдозер. Мадлен всегда ужасалась, слыша это…
На часах 22.30. Я прицепился к площадке хвостового вагона, точно индеец, готовый напасть на дилижанс. Бригитта Хейм, злобно щурясь, искоса следит за мной. Сколь же велико мое изумление, когда я замечаю Мисс Акацию, преспокойно сидящую в одном из вагончиков «Поезда призраков»! От внезапно вспыхнувшего страха мое сердце бешено зачастило и тиканье сбилось с ритма.
Поезд трогается, я перепрыгиваю из вагона в вагон; вот и началось завоевание предмета моей страсти. Мне нужно показать себя блестящим, безупречным «страшилой». Ведь сейчас на кон поставлена моя жизнь! Я бросаюсь грудью на стенки вагонов, и моя кукушка верещит без умолку, словно автомат для попкорна. Я прижимаю холодную часовую стрелку к спинам клиентов, затягиваю «Oh When the Saints», вспоминая об Артуре, и добиваюсь нескольких испуганных возгласов. «Ну и чем же ты собираешься пугать народ?» Какое там пугать, когда я жду только одного: вырваться из своей телесной оболочки, озарить стены туннеля солнцем, и пусть она его увидит, пусть оно ее согреет и внушит желание упасть в мои объятия. Но вместо этого я в качестве заключительного аккорда на миг показываюсь в ярком свете, неестественно выпятив грудь, распахиваю рубашку и демонстрирую публике, как у меня под кожей, в такт биению сердца, ходят шестеренки. Эта эскапада встречена громким испуганным блеяньем какой-то старушенции и жиденькими аплодисментами других зрителей, заглушенными их же смешками.
Я гляжу на Мисс Акацию, надеясь, что хоть чем-нибудь понравился ей.
Она отвечает на мой взгляд озорной улыбкой воровки конфет.
— Это все?
— ?
— Ну и прекрасно. Правда, я ничего не разглядела, но, кажется, было забавно, поздравляю! А я и не знала, что вы тут выступаете… браво, браво!
— Спасибо. А мои очки… Вы их не примеряли?
— Примеряла, но все они либо погнуты, либо разбиты…
— Верно, я ведь нарочно подбирал такие, чтобы вы могли их носить, не боясь сломать.
— А вы думаете, я не ношу очков из страха их сломать?
— О нет…
Она испускает коротенький смешок, легкий, как перезвон рассыпанных по ксилофону бусинок.
— Конечная остановка, просьба освободить вагоны! — кричит хозяйка своим скрипучим страусиным голосом.
Маленькая певица встает и прощается со мной еле заметным жестом. Ее изящно выгнутая тень увенчана пышной копной волос. Мне безумно хочется произвести на нее хоть какое-то впечатление, но вместе с тем я почти доволен, что она не разглядела мое деревянное сердце. И хотя я продолжаю мечтать о солнце во тьме, старуха Бригитта все же разбудила во мне прежних демонов. Черепаший панцирь — даже самый крепкий на свете — иногда размягчается в муках бессонницы.
А ее туфельки тем временем звонко постукивают, унося вдаль свою владелицу. Я упиваюсь этим звуком — вплоть до того мгновения, когда маленькая певица с размаху ударяется головой о дверной косяк у выхода. Все хохочут, и никто не спешит ей на помощь. Она шатается, как пьянчужка — нарядно одетая пьянчужка, — потом исчезает за дверью.
